Page 44 - Архипелаг ГУЛаг

перед тем — ещё не осуждённых, ещё не отправленных далеко и не умерших. Невелик, а
использован умело. Это была сдача копейки с рубля, это нужно было, чтобы всё свалить на
грязного Ежова, укрепить вступающего Берию и чтобы ярче воссиял Вождь. Этой копейкой
ловко вбили оставшийся рубль в землю. Ведь если «разобрались и выпустили» (даже газеты
бестрепетно писали об отдельных оклеветанных) — значит, остальные–то посаженные —
наверняка мерзавцы! А вернувшиеся— молчали. Они дали подписку. Они онемели от страха.
И мало кто мало что узнал из тайн Архипелага. Разделение было прежнее: воронки — ночью,
демонстрации — днём.
Да впрочем, копейку эту быстро добрали назад — в тех же годах, по тем же пунктам
необъятной Статьи. Ну кто заметил в 40–м году поток жён за неотказ от мужей? Ну кто там
помнит и в самом Тамбове, что в этом мирном году посадили целый джаз, игравший в кино
«Модерн», так как все они оказались врагами народа? А кто заметил 30 тысяч чехов,
ушедших в 1939 из оккупированной Чехословакии в родную славянскую страну СССР?
Нельзя было поручиться, что кто–нибудь из них не шпион. Их отправили всех в северные
лагеря (и вот откуда во время войны выплывает «чехословацкий корпус»). Да позвольте, да
не в 39–м ли году мы протянули руку помощи западным украинцам, западным белорусам, а
затем в 40–м и Прибалтике, и молдаванам? Наши братья совсем–таки оказались не
чищенные, и потекли оттуда потоки социальной профилактики—в северную ссылку, в
среднеазиатскую— и это были многие, многие сотни тысяч. (Интересно, что им клеили:
западным украинцам — «сотрудничество с белой Польшей», буковинцам и бессарабам — с
Белорумынией. А—евреям, перебежавшим из немецкой части Польши к нам? Да
сотрудничество с Гестапо конечно! М. Пинхасик.) Брали слишком состоятельных,
влиятельных, заодно и слишком самостоятельных, слишком умных, слишком заметных,
всюду брали офицеров, в бывших польских областях — особенно густо поляков (тогда–то
была навербована злополучная Катынь, тогда–то в северных лагерях заложили силос под
будущую армию Сикорского–Андерса). Всюду брали — офицеров. И так население
встряхивалось, смолкало, оставалось без возможных руководителей сопротивления. Так
внушалось благоразумие, отсыхали прежние связи, прежние знакомства.
Финляндия оставила нам перешеек без населения, зато по Карелии и по Ленинграду в
40–м году прошло изъятие и переселение лиц с финской кровью. Мы этого ручейка не
заметили: у нас кровь не финская.
В финскую же войну был первый опыт: судить наших сдавшихся пленников как
изменников Родине. Первый опыт в человеческой истории! — а ведь вот поди ж ты, мы не
заметили!
Отрепетировали — и как раз грянула война, а с нею — грандиозное отступление. Из
западных республик, оставляемых врагу, надо было спешить в несколько дней выбрать ещё
кого можно. В Литве были в поспешности оставлены целые воинские части, полки, зенитные
и артиллерийские дивизионы, —но управились вывезти несколько тысяч семей
неблагонадёжных литовцев (четыре тысячи из них отдали потом в Красноярском лагере на
разграб уркам). С 23 июня спешили арестовывать в Латвии, в Эстонии. Но жгло, и отступать
пришлось ещё быстрей. Забыли вывезти целые крепости, как Брестскую, но не забывали
расстреливать политзаключённых в камерах и дворах Львовской, Ровенской, Таллинской и
многих западных тюрем. В Тартуской тюрьме расстреляли 192 человека, трупы бросали в
колодезь.
Это как вообразить? — ты ничего не знаешь, открывается дверь камеры, и в тебя
стреляют. Ты предсмертно кричишь— и никто, кроме тюремных камней, не услышит и не
расскажет. Говорят, впрочем, были и не дострелянные. Может быть, мы ещё прочтём об этом
книгу?..
В 1941 немцы так быстро обошли и отрезали Таганрог, что на станции в товарных
вагонах остались заключённые, подготовленные к эвакуации. Что делать? Не освобождать
же. И не отдавать немцам. Подвезли цистерны с нефтью, полили вагоны, а потом подожгли.
Все сгорели заживо.