Page 424 - Архипелаг ГУЛаг

С годами мне пришлось задуматься над этим словом — интеллигенция. Мы все очень
любим относить себя к ней — а ведь не все относимся. В Советском Союзе это слово
приобрело совершенно извращённый смысл. К интеллигенции стали относить всех, кто не
работает (и боится работать) руками. Сюда попали все партийные, государственные,
военные и профсоюзные бюрократы. Все бухгалтеры и счетоводы — механические рабы
Дебета. Все канцелярские служащие. С тем большей лёгкостью причисляют сюда всех
учителей (и тех, кто не более как говорящий учебник и не имеет ни самостоятельных знаний,
ни самостоятельного взгляда на воспитание). Всех врачей (и тех, кто только способен
петлять пером по истории болезни). И уж безо всякого колебания относят сюда всех, кто
только ходит около редакций, издательств, кинофабрик, филармоний, не говоря уже о тех,
кто публикуется, снимает фильмы или водит смычком.
А между тем ни по одному из этих признаков человек не может быть зачислен в
интеллигенцию. Если мы не хотим потерять это понятие, мы не должны его разменивать.
Интеллигент не определяется профессиональной принадлежностью и родом занятий.
Хорошее воспитание и хорошая семья тоже ещё не обязательно выращивают интеллигента.
Интеллигент — это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и
постоянны, не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент
это тот, чья мысль неподражательна.
В нашей комнате уродов первыми интеллигентами считались Беляев и Зиновьев, а вот
что касается десятника Орачев–ского и кладовщика–инструментальщика мужлана
Прохорова, то они оскорбляли чувства этих высоких людей, и пока я был
премьер–министром, генерал и эмведист успели обратиться ко мне, убеждая выбросить из
нашей комнаты обоих этих мужиков— за их нечистоплотность, за их манеру ложиться в
сапогах на кровать, да и вообще за неинтеллигентность (генералы вздумали избавиться от
кормящего мужика!). Но мне понравились они оба— я сам в душе мужик, — ив комнате
создалось равновесие. (А вскоре и обо мне генералы, наверно, кому–нибудь говорили,
чтобы — выбросить.)
У Орачевского действительно грубоватая была наружность, ничего «интеллигентного».
Из музыки он понимал одни украинские песни, слыхом не слыхал о старой итальянской
живописи, ни о новой французской. Любил ли книги, сказать нельзя, потому что в лагере у
нас их не было. В отвлечённые споры, возникавшие в комнате, он не вмешивался. Лучшие
монологи Беляева об Англо–Египетском Судане и Зиновьева о своей квартире он как бы и не
слышал. Свободное время он отдавал тому, что мрачно молча подолгу думал, ноги уставив
на перильца кровати, задниками сапог на самые перильца, а подошвами на генералов (не из
вызова вовсе, но: подгото–вясь к разводу, или в обеденный перерыв, или вечером, если ещё
ожидается выходить, — разве может человек отказаться от удовольствия полежать? а сапоги
снимать хлопотно, они на две портянки плотно натянуты). Туповато пропускал Орачевский и
все самотерзания доктора. И вдруг, промолчав час или два, мог, совсем некстати тому, что
происходит в комнате, трагически изречь: «Да! Легче верблюду пройти через игольное ушко,
чем Пятьдесят Восьмой выбраться на волю». Наоборот, в практические споры — о свойствах
бытовых вещей, о правильности бытового поведения, он мог со всем хохлацким упрямством
ввязаться и доказывать запальчиво, что валенки портятся от сушки на печи и что их полезнее
и приятнее носить всю зиму не суша. Так что, конечно, какой уж там он был интеллигент!
Но изо всех нас он один был искренне предан строительству, один мог с интересом о
нём говорить во внерабочее время. Узнав, что зэки умудрились сломать уже полностью
поставленные межкомнатные перегородки и пустить их на дрова, — он охватил грубую
голову грубыми руками и качался как от боли. Не мог он постичь туземного варварства! —
может быть оттого, что сидел только год. — Пришёл кто–то и рассказал: уронили бетонную
плиту с восьмого этажа. Все заахали: «Никого не убила??» А Орачевский: «Вы не видели,
как она разбилась— по каким направлениям трещины?» (Плиты отливали по его чертежам, и
ему надо было понять, хорошо ли ставил он арматуру.) — В декабрьскую стужу собрались в
контору бригадиры и десятники греться, рассказывали разные лагерные сплетни. Вошёл