Page 432 - Архипелаг ГУЛаг

Сравниться с 10–м пунктом по общедоступности мог только 12–й—недонесение или
«знал—не сказал». Все те же, как выше сказано, могли получить этот пункт и во всех тех же
условиях, но облегчение состояло в том, что для этого не надо было даже рта раскрывать, ни
браться за перо. В бездействии–то пункт и настигал! А срок давался тот же: 10 лет и 5
намордника.
Конечно, после войны 1–й пункт 58–й статьи — «измена родине» — тоже не мог
показаться труднодоступным. Не только все военнопленные, не только все оккупированные
имели на него право, но даже те, кто мешкали с эвакуацией из угрожаемых районов и тем
выявляли своё намерение изменить родине. (Профессор математики Журавский просил на
выезд из Ленинграда три места в самолёте: жене, больной свояченице и себе. Ему дали два,
без свояченицы. Он отправил жену и свояченицу, сам остался. Власти не могли истолковать
этот поступок иначе, как то, что профессор ждал немцев. 58–1–а через 19–ю, 10 лет.)
По сравнению с тем несчастным портным, клубным сторожем, глухонемым, матросом
или ветлужцем уже покажутся вполне законно осуждёнными:
— Эстонец Энсельд, приехавший в Ленинград из независимой ещё Эстонии. У него
отобрали письмо по–русски. Кому? от кого? «Я— честный человек и не могу сказать».
(Письмо было от В.Чернова к его родственникам.) Ах, сволочь, честный человек? Ну, езжай
на Соловки!.. Так он же хоть письмо имел.
— Гиричевский. Отец двух фронтовых офицеров, он попал во время войны по
трудмобилизации на торфоразработки и там порицал жидкий голый суп (так порицал–таки!
рот–то всё же раскрывал!). Вполне заслуженно он получил за это 58–10, 10 лет. (Он умер,
выбирая картофельную кожуру из лагерной помойки. В грязном кармане его нашли
фотографию сына, грудь в орденах.)
— Нестеровский, учитель английского языка. У себя дома, за чайным столом рассказал
жене и её лучшей подруге (так рассказал же! действительно!), как нищ и голоден
приволжский тыл, откуда он только что вернулся. Лучшая подруга заложила обоих супругов:
ему 10–й пункт, ей— 12–й, обоим по 10 лет. (Аквартира? Не знаю, может быть — подруге?)
— Рябинин Н.И. В 1941, при нашем отступлении, прямо вслух заявил: надо было
меньше песню петь — «нас не тронешь, мы не тронем, а затронешь— спуску не дадим». Да
подлеца такого расстрелять мало, а ему дали всего 10 лет!
— Реунов и Третюхин, коммунисты, стали беспокоиться, будто их оса в шею жалила,
почему съезда партии долго не собирают, устав нарушают (будто их собачье дело!..).
Получили по десятке.
— Фаина Ефимовна Эпштейн, поражённая преступностью Троцкого, спросила на
партсобрании: «А зачем его выпустили из СССР?» (Как будто перед ней партия должна
отчитываться. Да Иосиф Виссарионович может быть локти кусал!) За этот нелепый вопрос
она заслуженно получила (и отсидела) один за другим три срока. (Хотя никто из
следователей и прокуроров не мог объяснить ей, в чём её вина.)
А Груша–пролетарка просто поражает тяжестью преступлений. Двадцать три года
проработала на стекольном заводе, и никогда соседи не видели у неё икон. А перед приходом
в их местность немцев она повесила иконы (да просто бояться перестала, ведь гоняли с
иконами) и, что особенно отметило следствие по доносу соседок, — вымыла полы! (А немцы
так и не пришли.) К тому ж около дома подобрала красивую листовку немецкую с картинкой
и засунула её в вазочку на комоде. И всё–таки наш гуманный суд, учитывая пролетарское
происхождение, дал Груше только: 8 лет лагеря да 3 года лишения прав. А муж её тем
временем погиб на фронте. А дочь училась в техникуме, но кадры всё допекали: «где твоя
мать?» — и девочка отравилась. (Дальше смерти дочери Груша никогда не могла
рассказывать — плакала и уходила.)
А что давать Геннадию Сорокину, студенту 3–го курса Челябинского пединститута,
если он в литературном студенческом журнале (1946) написал собственных две статьи?
Малую катушку, 10 лет.
А чтение Есенина? Ведь всё мы забываем. Ведь скоро объявят нам: «так не было,