Page 427 - Архипелаг ГУЛаг

город, никогда ещё так, как после этой войны, не оправдывал он пословицы: Москва слезам
не верит!
А сейчас я нет–нет да и пользуюсь этой редкой для бывшего зэка возможностью:
побывать в своём лагере! Каждый раз волнуюсь. Для измерения масштабов жизни так это
полезно — окунуться в безвыходное прошлое, почувствовать себя снова тем. Где была
столовая, сцена и КВЧ— теперь магазин «Спартак». Вот здесь, у сохранённой троллейбусной
остановки, была внешняя вахта. Вон на третьем этаже окно нашей комнаты уродов. Вот
линейка развода. Вот тут ходил башенный кран Напольной. Тут М. юркнула к Бершадеру.
По асфальтовому двору идут, гуляют, разговаривают о мелочах — они не знают, что ходят
по трупам, по нашим воспоминаниям. Им не представить, что этот дворик мог быть не
частью Москвы в двадцати минутах езды от центра, а остро–вочком дикого Архипелага,
ближе связанного с Норильском и Колымой, чем с Москвой. Но и я уже не могу подняться
на крышу, где ходили мы с полным правом, не могу зайти в те квартиры, где я шпаклевал
двери и настилал полы. Я беру руки назад, как прежде, и расхаживаю по зоне, представляя,
что выхода мне нет, только отсюда досюда, и куда завтра пошлют— я не знаю. И те же
деревья Нескучного, теперь уже не отгороженные зоной, свидетельствуют мне, что помнят
всё, и меня помнят, что так оно и было.
Я хожу так, арестантским прямым тупиком, с поворотами на концах, — и постепенно
все сложности сегодняшней жизни начинают оплавляться, как восковые.
Не могу удержаться, хулиганю: поднимаюсь по лестнице и на белом подоконнике,
полмарша не дойдя до кабинета начальника лагеря, пишу чёрным: «121–й лагучасток».
Пройдут— прочтут, может— задумаются.

* * *

Хотя мы были и придурки, но— производственные, и не наша была комната главная, а
над нами такая же, где жили придурки зонные и откуда триумвират бухгалтера Соломонова,
кладовщика Бершадера и нарядчика Бурштейна правил нашим лагерем. Там–то и решена
была перестановка: Павлова от должности заведующего производством тоже уволить и
заменить на Кукоса. И вот однажды этот новый премьер–министр въехал в нашу комнату (а
Правдина перед тем, как он ни выслуживался, шуранули на этап). Недолго после того
терпели и меня: выгнали из нормировочной и из этой комнаты (в лагере, падая в
общественном положении, напротив, поднимаешься на вагонке), но пока я ещё был здесь, у
меня было время понаблюдать Кукоса, неплохо дополнившего нашу маленькую модель ещё
одной важной послереволюционной разновидностью интеллигента.
Александр Фёдорович Кукос, тридцатипятилетний расчётливый хваткий делец (что
называется «блестящий организатор»), по специальности инженер–строитель (но как–то
мало он эту специальность выказывал, только логарифмической линейкой водил), имел 10
лет по закону от 7 августа, сидел уже года три, в лагерях совершенно освоился и чувствовал
себя здесь так же нестеснённо, как и на воле. Общие работы как будто совершенно не
грозили ему. Тем менее был он склонен жалеть бездарную массу, обречённую именно этим
общим. Он был из тех заключённых, действия которых страшнее для зэков, чем действия
заядлых хозяев Архипелага: схватив за горло, он уже не выпускал, не ленился. Он добивался
уменьшения пайков (усугубления котловки), лишения свиданий, этапирования — только бы
выжать из заключённых побольше. Начальство лагерное и производственное равно
восхищалось им.
Но вот что интересно: все эти приёмы ему явно были свойственны ещё до лагеря. Это
он на воле так научился руководить, и оказалось, что лагерю его метод руководства как раз
под стать.
Познавать нам помогает сходство. Я быстро заметил, что Кукос очень напоминает мне
кого–то. Кого же? Да Леонида Зыкова, моего лубянского однокамерника. И главное, совсем
не наружностью, нет, тот был кабановатый, этот стройный, высокий, джентльменистый. Но,