Page 434 - Архипелаг ГУЛаг

глянцевые журналы поверила, а больше ей в голову не вобрать.
Да и мы лет пятьдесят назад— ни за что б не поверили. Да и сто лет назад бы не
поверили.

* * *

В прежней России политические и обыватели были — два противоположных полюса в
населении. Нельзя было найти более исключающих образов жизни и образов мышления.
В СССР обывателей стали грести как «политических».
И оттого политические сравнялись с обывателями.
Половина Архипелага была Пятьдесят Восьмая. Аполитических— не было… (Если б
столько было да настоящих политических — так на какой скамье уже бы давно та власть
сидела!)
В эту Пятьдесят Восьмую угожал всякий, на кого сразу не подбиралась бытовая статья.
Шла тут мешанина и пестрота невообразимая.
Например, молодой американец, женившийся на советской и арестованный в первую
же ночь, проведенную вне американского посольства (Морис Гершман). Или бывший
сибирский партизан Муравьёв, известный своими расправами над белыми (мстил за
брата), — с 1930 не вылезал из ГПУ (началось из–за золота), потерял здоровье, зубы, разум и
даже фамилию (стал— Фокс). Или проворовавшийся советский интендант, бежавший от
уголовной кары в западную зону Австрии, но там— вот насмешка! — не нашедший себе
применения. Тупой бюрократ, он хотел и там высокого положения, но как его добиться в
обществе, где соревнуются таланты? Решил вернуться на родину. Здесь получил 25 по
совокупности— за хищение и подозрение в шпионаже. И рад был: здесь дышится
привычней!
Примеры такие бессчётны. Зачислить в Пятьдесят Восьмую был простейший из
способов похерить человека, убрать быстро и навсегда.
А ещё туда же шли и просто семьи, особенно жёны, Че–эСы. Сейчас привыкли, что в
ЧС забирали жён крупных партийцев, но этот обычай установился поране, так чистили и
дворянские семьи, и заметные интеллигентские, и лиц духовных. (И даже в 50–х годах:
историк Х–цев за принципиальные ошибки, допущенные в книге, получил 25 лет. Но надо ж
дать и жене? Десятку. Но зачем же оставлять мать–старуху в 75 лет и 16–летнюю дочь? — за
недонесение и им. И всех четверых разослали в разные лагеря без права переписки между
собой.)
Чем больше мирных, тихих, далёких от политики и даже неграмотных людей, чем
больше людей, до ареста занятых только своим бытом, втягивалось в круговорот
незаслуженной кары и смерти, — тем серей и робче становилась Пятьдесят Восьмая, теряла
всякий и последний политический смысл и превращалась в потерянное стадо потерянных
людей.
Но мало сказать, из кого была Пятьдесят Восьмая, — ещё важней, как её содержали в
лагере.
Эта публика с первых лет революции была обложена вкруговую: режимом и
формулировками юристов.
Возьмём ли мы приказ ВЧК № 10 от 8.1.1921, мы узнаем, что только рабочего и
крестьянина нельзя арестовать без основательных данных, — а интеллигента, стало быть,
можно, ну например по антипатии. Послушаем ли мы Крыленку на V съезде работников
юстиции в 1924, мы узнаем, что «относительно осуждённых из классово–враждебных
элементов… исправление бессильно и бесцельно». В начале 30–х годов нам ещё раз
напомнят, что сокращение сроков классово–чуждым элементам есть
правооппортунистическая практика. И так же «оппортунистична установка, что в тюрьме все
равны, что классовая борьба как бы прекращается с момента вынесения приговора, после