Page 450 - Архипелаг ГУЛаг

Приводит Е. Гинзбург совсем противоположную сцену. Спрашивает её тюремная
медсестра: «Правда ли, что вы пошли за бедный народ, сидите за колхозников?» Вопрос
невероятный. Может, тюремная сестра за решётками ничего не видит, так и спросила такую
глупость. Но колхозники и простые лагерники имеют глаза, они сразу же узнавали этих
людей, как раз и совершавших чудовищный сгон «коллективизации».
И в чём же состоит высокая истина благонамеренных? А в том, что они не хотят
отказаться ни от одной прежней оценки и не хотят почерпнуть ни одной новой. Пусть жизнь
хлещет через них, и переваливается через них, и даже колёсами переезжает через них— а
они её не пускают в свою голову! а они не признают её, как будто она не идёт! Это
нехотение что–либо изменить в своём мозгу, эта простая неспособность критически
обмысливать опыт жизни — их гордость! На их мировоззрении не должна отразиться
тюрьма! не должен отразиться лагерь! На чём стояли — на том и будем стоять! Мы —
марксисты! Мы — материалисты! Как же можем мы измениться от того, что случайно
попали в тюрьму? (Как же можем мы измениться сознанием, если бытие меняется, если оно
показывается новыми сторонами? Ни за что! Провались оно пропадом, бытие, но нашего
сознания оно не определит! Ведь мы же материалисты!..)
Вот степень их проницания в случившееся с ними. В.М. Зарин: «Я всегда повторял в
лагере: из–за дураков (то есть посадивших его) с советской властью ссориться не
собираюсь!»
Вот их неизбежная мораль: я посажен зря и значит я — хороший, а все вокруг— враги
и сидят за дело.
Вот куда их энергия: по шесть и по двенадцать раз в году они шлют жалобы, заявления
и просьбы. О чём там они пишут? Что они там скребут? Конечно клянутся в преданности
Великому и Гениальному (а без этого не освободят). Конечно отрекаются от тех, кто уже
расстрелян по их делу. Конечно умоляют простить их и разрешить им вернуться туда,
наверх. И завтра они с радостью примут любое партийное поручение — вот хотя бы
управлять этим лагерем. (А что на все жалобы шли таким же густым косяком отказы — так
это потому, что до Сталина они не доходили! Он бы понял! Он бы простил, милостивец!)
Хороши ж «политические», если они просят власть—о прощении!.. Вот уровень их
сознания— генерал Горбатов со своими мемуарами. «Суд? Что с него взять? Ему так кто–то
приказал…» О, какая сила анализа! И какая же ангельски–болыпе–вицкая кротость!
Спрашивают Горбатова блатные: «Почему ж вы сюда попали?» (Кстати, не могут они
спрашивать на «вы».) Горбатов: «Оклеветали нехорошие люди». Нет, анализ–то, анализ
каков! А ведёт себя генерал не как Шухов, но как Фетю–ков: идёт убирать канцелярию в
надежде получить за это лишнюю корку хлеба. «Сметая со столов крошки и корочки, а
иногда и кусочки хлеба, я в какой–то степени стал лучше утолять свой голод». Ну, хорошо,
утоляй. Но Шухову ставят в тяжкую вину, что он думает о каше и нет у него социального
сознания, а генералу Горбатову всё можно, потому что оп мыслит… о нехороших людях!
(Впрочем, Шухов не промах и судит обо всех событиях в стране посмелей генерала.)
А вот В.П.Голицын, сын уездного врача, инженер–дорожник. 140 (сто сорок!) суток он
просидел в смертной камере (было время подумать!). Потом 15 лет потом вечная ссылка. «В
мозгах ничего не изменилось. Тот же беспартийный большевик. Мне помогла вера в партию,
что зло творят не партия и правительство, а злая воля каких–то людей (анализ!), которые
приходят и уходят (что–то никак не уйдут…), а всё остальное (!) остаётся… И ещё помогли
выстоять простые советские люди, которых в 1937–38 очень много было и в НКВД (то есть в
аппарате), и в тюрьмах, и в лагерях. Не «кумы», а настоящие дзержинцы». (Совершенно
непонятно: эти дзержинцы, которых было так много, — что ж они смотрели на беззакония
каких–то людей? А сами к беззакониям не притрагивались? И при этом уцелели? Чудеса…)
Или Борис Дьяков: смерть Сталина пережил с острой болью (да он ли один? все
ортодоксы). Ему казалось: умерла вся надежда на освобождение!.. 314

314 Б. Дьяков. Повесть о пережитом // Октябрь, 1964, № 7.