Page 445 - Архипелаг ГУЛаг

Серебрякова, Б.Дьяков, Алдан–Семёнов отнесутся сюда же, никуда больше).
Поймём их, не будем зубоскалить. Им было больно падать. «Лес рубят— щепки
летят»— была их оправдательная бодрая поговорка. И вдруг они сами отрубились в эти
щепки.
Прохоров–Пустовер описывает сцену на Манзовке (особый пункт БАМлага) в начале
1938. На удивление всем туземцам, привезли какой–то небывалый «особый контингент» и с
большой секретностью его отделяли от прочих. Такого поступления ещё никто никогда не
видел: приехавшие были в кожаных пальто, меховых «москвичках», в бостоновых и
шевиотовых костюмах, модельных ботинках и полуботинках (к 20–летию Октября эта
отборная публика уже нашла вкус в одежде, недоступной рабочему люду). От дурной
распорядительности или в издёвку им не выдали рабочей одежды, а так и погнали в шевиоте
и хроме рыть траншеи в жидкой глине по колено. На стыке тачечного хода один зэк
опрокинул тачку с цементом, и цемент вывалился. Подбежал бригадир–урка, материл и в
спину толкал виновного: «Руками подбирай, растяпа!» Тот вскричал истерически: «Как вы
смеете издеваться? Я бывший прокурор республики!» И крупные слёзы катились по его
лицу. «Да на … мне, что ты — прокурор республики, стерва! Мордой тебя в этот цемент, вот
и будешь прокурор! Теперь ты — враг народа и обязан вкалывать!» (Впрочем, прораб
заступился за прокурора.)
Расскажите нам такую сценку с прокурором царского времени в концлагере 1918
года— никто не шевельнётся его пожалеть: признано единодушно, что то были не люди (они
и сроки требовали своим подсудимым год, три, пять). А своего, советского, пролетарского
прокурора, хоть и в бостоновом костюме, — как не пожалеть. (Он и требовал — червонец да
вышку.)
Сказать, что им было больно, — это почти ничего не сказать. Им— невместимо было
испытать такой удар, такое крушение— и от своих, от родной партии, и по видимости— ни
за что. Ведь перед партией они ни в чём не были виноваты, перед партией— ни в чём.
Настолько это было болезненно для них, что среди них считалось запретным,
нетоварищеским задать вопрос: «за что тебя посадили?» Единственное такое щепетильное
арестантское поколение! — мы–то, в 1945, язык вываля, как анекдот, первому встречному и
на всю камеру рассказывали о своих посадках.
Это вот какие были люди. У Ольги Слиозберг уже арестовали мужа и пришли делать
обыск и брать её самою. Четыре часа шёл обыск — и эти четыре часа она приводила в
порядок протоколы съезда стахановцев щетинно–щёточной промышленности, где она была
секретарём за день до того. Неготовность протоколов больше беспокоила её, чем
оставляемые навсегда дети! Даже следователь, руководивший обыском, не выдержал и
посоветовал ей: «да проститесь вы с детьми!»
Это вот какие были люди. К Елизавете Цветковой в казанскую отсидочную тюрьму в
1938 пришло письмо пятнадцатилетней дочери: «Мама! Скажи, напиши — виновата ты или
нет?.. Я лучше хочу, чтоб ты была не виновата, и я тогда в комсомол не вступлю и за тебя не
прощу. А если ты виновата— я тебе больше писать не буду и буду тебя ненавидеть». И
угрызается мать в сырой гробовидной камере с подслеповатой лампочкой: как же дочери
жить без комсомола? как же ей ненавидеть советскую власть? Уж лучше пусть ненавидит
меня. И пишет: «Я виновата… Вступай в комсомол».
Ещё бы не тяжко! да непереносимо человеческому сердцу: попав под родной топор—
оправдывать его разумность.
Но столько платит человек за то, что душу, вложенную Богом, вверяет человеческой
догме.
Любой ортодокс и сейчас подтвердит, что правильно поступила Цветкова. Их и сегодня
не убедить, что вот это и есть «совращение малых сих», что мать совратила дочь и повредила
её душу.
Это вот какие были люди: Е.Т. давала искренние показания на мужа — лишь бы
помочь партии!