Page 494 - Архипелаг ГУЛаг

власть бандитов — и через прессу смеет призывать к «общественному сопротивлению»
этим бандитам! Сопротивлению —
чем? Зонтиками? Скалками? — Сперва развели бандитов, по–том начали собирать
против них народные дружины, которые,
действуя вне законодательства, иногда и сами превращаются
в тех же. А ведь как можно было просто с самого начала: «Согните им голову под ярмо
закона!» Так Единственно–Верное
Учение поперёк дороги.Что было бы, если б эти жёны отпустили мужей, а мужья
выбежали бы с палками? Либо бандиты убили бы их, это скорей. Либо они убили бы
бандитов — и сели бы в тюрьму за превышение необходимой обороны. Полковник в
отставке на утреннем выводе своей собаки мог бы в обоих случаях посмаковать событие.
А подлинная самодеятельность, такая, как во французском фильме «Набережная
утренней зари», где рабочие без ведома властей сами вылавливают воров и сами их
наказывают, — такая самодеятельность не была бы у нас обрублена как самовольство? Такой
ход мысли и фильм такой — разве у нас возможны?
Но и это не всё! Есть ещё одна важная черта нашей общественной жизни, помогающая
ворам и бандитам процветать, — боязнь гласности. Наши газеты заполнены никому не
интересными сообщениями о производственных победах, но отчётов о судебных процессах,
сообщений о преступлениях в них почти не найдёшь. (Ведь по Передовой Теории
преступность порождается только наличием классов, классов же у нас нет, значит, и
преступлений нет, и потому нельзя писать о них в печати! не давать же материал
американским газетам, что мы от них в преступности не отстали.) Если на Западе
совершается убийство — портретами преступника облеплены стены домов, они смотрят со
стоек баров, из окон трамваев, преступник чувствует себя загнанной крысой. Совершается
наглое убийство у нас — пресса безмолвствует, портретов нет, убийца отъезжает за сто
километров в другую область и живёт там спокойно. И министру внутренних дел не
придётся оправдываться в парламенте, почему преступник не найден: ведь о деле никто не
знает, кроме жителей того городка. Найдут — хорошо, не найдут— тоже ладно. Убийца— не
нарушитель государственной границы, не такой уж он опасный (для государства), чтоб
объявлять всесоюзный розыск.
С преступностью— как с малярией: рапортовали однажды, что нет её больше, — и
больше лечить от неё нельзя, и диагноза такого ставить нельзя.
Конечно, «закрыть дело» хочется и милиции и суду, но это ведёт к формальности,
которая ещё больше на руку истинным убийцам и бандитам: в нераскрытом преступлении
обвиняют кого–нибудь, первого попавшегося, а особенно охотно — довешивают несколько
преступлений тому за кем уже есть одно. — Стоит вспомнить дело Петра Кизилова
(«Известия», 11 декабря 1959 и апреля 1960)— дважды без всяких улик приговорённого к
расстрелу (!) за не совершённое им убийство, или дело Алексеенцева («Известия», 30 января
1960), сходно. Если бы письмо адвоката Попова (по делу Кизилова) пришло не в «Известия»,
а в «Тайме», это кончилось бы сменой королевского суда или правительственным кризисом.
Ау нас через четыре месяца собрался обком (почему— обком? разве суд ему подвластен?) и,
учитывая «молодость, неопытность» следователя (зачем же таким людям доверяют
человеческие судьбы?), «участие в Отечественной войне» (что–то нам его не учитывали в
своё время!), — кому записали выговор в учётную карточку а кому погрозили пальцем.
Главному же палачу Яковенко за применение пытки (это уже после XX съезда!) ещё через
полгода дали будто бы три года, но поскольку он— свой человек, действовал по инструкции,
выполнял приказ, — неужели же его заставят отбывать срок на самом деле? За что такая
жестокость?.. А вот за адвоката Попова придётся приняться, чтобы выжить его из Белгорода:
пусть знает блатной и всесоюзный принцип: тебя не [дол]бут— не подмахивай!
Так всякий, вступившийся за справедливость, — трижды, осьмижды раскается, что
вступился. Так наказательная система оборачивается для блатных поощрительной, и они
десятилетиями разрастались буйной плесенью на воле, в тюрьме и в лагере.