Page 499 - Архипелаг ГУЛаг

не может работать на тюрьму! (Впрочем, он не рискует за этот отказ получить 58–ю, а
бедному врагу народа сразу бы припаяли контрреволюционный саботаж. По безнаказанности
блатные и смелы, а кого медведь драл, тот и пня боится.)
Впрочем, в иных местах, в иное время достаётся от рассердившегося начальства и
некоторым блатным. Вот рассказ американского итальянца Томаса Сговио. (Родился в 1916 в
Буффало, успел побывать в американском комсомоле. В 1933 его отец за коммунистическую
деятельность был выслан из США, уехал в СССР, семья последовала за ним. Там жили как
политэмигранты на содержании МОПРа, многие тысячи было таких в СССР, в ожидании,
что понадобятся для захвата своих стран. Но с 1937 Сталин начал мести их подчистую.
Посадили Сговио–отца, в 1938 арестовали и Томаса в Охотном ряду— получил СОЭ,
социально–опасный элемент, 5 лет, — и быстро, в августе того же года, уже был на Колыме.)
Чуть побыл на ОЛПе «Разведчик», был доходной, по–русски плохо говоря, плохо
понимая, — и не понял, за что в столовой его избил молодой сильный блатарь. Кровоточа
носом, лёжа на полу, Сговио увидел, что блатарь вытащил из–за голенища сапога длинный
нож — ещё слово сказать и заколет. Остался лежать на полу, потом долго плакал от горя и
бессилия. Тот блатной работал на блатной же и работёнке— водовозом. Но через несколько
месяцев в разгар зимы его сняли с водовоза и велели идти на общие работы. Он отказался
(обычное поведение блатного). Его посадили в изолятор. На разводе поволокли к вахте перед
всеми, требовали стать в строй бригады. Блатарь плюнул в лицо начальнику ОЛПа и кричал
на надзор, на охрану: «Суки! Лягавые! Фашисты!» Охрана раздела его (был сильный мороз),
оставили в одних кальсонах, привязали к саням — и так протащили через ворота. А он всё
барахтался, поносил начальника и охрану. Поволокли дальше — замёрз. (Но вот Сговио:
«Что он меня чуть не зарезал— это ничто. Он для меня герой, и я люблю его— за то, что он
ругал начальство»).
Увидеть блатаря с газетой— совершенно невозможно, блатными твёрдо установлено,
что политика— щебет, не относящийся к подлинной жизни. Книг блатные тоже не читают,
очень редко. Но они любят литературу устную, и тот рассказчик, который после отбоя им
бесконечно тискает романы, всегда будет сыт от их добычи и в почёте, как все сказочники и
певцы у примитивных народов. Романы эти— фантастическое и довольно однообразное
смешение дешёвой бульварщины из великосветской (обязательно великосветской) жизни,
где мелькают титулы виконтов, графов, маркизов, — с собственными блатными легендами,
самовозвеличением, блатным жаргоном и блатными представлениями о роскошной жизни,
которой герой всегда в конце добивается: графиня ложится в его «койку», курит он только
«Казбек», имеет «луковицу» (часы), а его «прохоря» (ботинки) начищены до блеска.
Николай Погодин получал командировку на Беломорканал и, вероятно, проел там
немало казны, — а ничего в блатных не разглядел, ничего не понял, обо всём солгал. Так как
в нашей литературе 40 лет ничего о лагерях не было, кроме его пьесы (и фильма потом), то
приходится тут на неё отозваться.
Убогость инженеров–каэров, смотрящих в рот своим воспитателям и так учащихся
жить, даже не требует отзыва. Но — о его аристократах, о блатных. Погодин умудрился не
заметить в них даже той простой черты, что они отнимают по праву сильного, а не тайно
воруют из кармана. Он их всех поголовно изобразил мелкими карманными ворами и до
надоедания, больше дюжины раз, обыгрывает это в пьесе, и у него урки воруют даже друг у
друга (совершенный вздор: воруют только у фраеров, и всё сдаётся пахану). Так же не понял
Погодин (или не захотел понять) подлинных стимулов лагерной работы — голода, битья,
бригадной круговой поруки. Ухватился же за одно: за «социальную близость» блатных (это
подсказали ему в Управлении канала в Медвежке, а то ещё раньше в Москве, Максим
Горький) — и бросился он показывать «перековку» блатных. И получился пасквиль на
блатных, от которого даже мне хочется их защитить.
Они гораздо умней, чем их изображает Погодин (и Шейнин), и на дешёвую
«перековку» их не купишь, просто потому, что мировоззрение их ближе к жизни, чем у
тюремщиков, цельнее и не содержит никаких элементов идеализма— а все заклинания, чтоб