Page 50 - Архипелаг ГУЛаг

одном из грандиознейших сталинских Указов. Уже пришлось нам при 1932 годе упомянуть
знаменитый Закон «от седьмого–восьмо–го», или «семь восьмых», закон, по которому
обильно сажали— за колосок, за огурец, за две картошины, за щепку, за катушку ниток (в
протоколе писалось «двести метров пошивочного материала», всё–таки стыдно было писать
«катушка ниток») — всё на десять лет.
Но потребности времени, как понимал их Сталин, менялись, и та десятка, которая
казалась достаточной в ожидании свирепой войны, сейчас, после всемирно–исторической
победы, выглядела слабовато. И опять, пренебрегая Кодексом или забыв, что есть уже
многочисленные статьи и указы о хищениях и воровстве, — 4 июня 1947 года огласили
перекрывающий их все Указ, который тут же был окрещен безунывными заключёнными как
Указ «четыре шестых».
Превосходство нового Указа, во–первых, в его свежести: уже от самого появления
Указа должны были вспыхнуть эти преступления и обеспечиться обильный поток
новоосуждён–ных. Но ещё большее превосходство было в сроках: если за колосками
отправлялась для храбрости не одна девка, а три («организованная шайка»), за огурцами или
яблоками — несколько двенадцатилетних пацанов, — они получали до двадцати лет лагерей;
на заводе верхний срок был отодвинут до двадцати пяти (самый этот срок, четвертная,
теперь заменял смертную казнь, за несколько дней перед тем гуманно отменённую 27 ).
Наконец, выпрямлялась давнишняя кривда, что только политическое недоносительство есть
государственное преступление, — теперь и за бытовое недоносительство о хищении
государственного или колхозного имущества вмазывалось три года лагерей или семь лет
ссылки.
В ближайшие годы после Указа целые дивизии сельских и городских жителей были
отправлены возделывать острова ГУЛАГа вместо вымерших там туземцев. Правда, эти
потоки шли через милицию и обычные суды, не забивая каналов госбезопасности, и без того
перенапряжённых в послевоенные годы.
Эта новая линия Сталина — что теперь–то, после победы над фашизмом, надо сажать
как никогда энергично, много и надолго, — тотчас же, конечно, отозвалась и на
политических.
1948^19 годы, во всей общественной жизни проявившиеся усилением преследований и
слежки, ознаменовались небывалой даже для сталинского неправосудия трагической
комедией повторников.
Так названы были на языке ГУЛАГа те несчастные недо–битыши 1937 года, кому
удалось пережить невозможные, непереживаемые десять лет и вот теперь, в 1947^18,
измученными и надорванными, ступить робкою ногою на землю воли—в надежде тихо
дотянуть недолгий остаток жизни. Но какая–то дикая фантазия (или устойчивая злобность,
или ненасыщенная месть) толкнула генералиссимуса–Победителя дать приказ: всех этих
калек сажать заново, без новой вины! Ему было даже экономически и политически
невыгодно забивать глотательную машину её же отработками. Но Сталин распорядился
именно так. Это был случай, когда историческая личность капризничает над исторической
необходимостью .
И всех их, едва прилепившихся к новым местам и новым семьям, приходили брать. Их
брали с той же ленивой усталостью, с какой шли и они. Уж они всё знали заранее — весь
крестный путь. Они не спрашивали «за что?» и не говорили родным «вернусь», они надевали
одёжку погрязней, насыпали в лагерный кисет махорки и шли подписывать протокол. (А он
и был всего–то один: «Это вы сидели?» — «Я». —«Получите ещё десять»)
Тут хватился Единодержец, что это мало — сажать уцелевших с 37–го года! И детей
тех своих врагов заклятых — тоже ведь надо сажать! Ведь растут, ещё мстить задумают. (А

27 А сама казнь лишь на время закрывала лицо паранджой, чтобы сбросить её с оскалом через два с
половиной года, в январе 1950.