Page 54 - Архипелаг ГУЛаг

на распутывание преступления, а в девяноста пяти случаях на то, чтоб утомить, изнурить,
обессилить подследственного, и хотелось бы ему хоть топором отрубить, только бы поскорее
конец.
Уже в 1919 главный следовательский приём был: наган на стол.
Так шло не только политическое, так шло и «бытовое» следствие. На процессе
Главтопа (1921) подсудимая Махров–ская пожаловалась, что её на следствии подпаивали
кокаином. Обвинитель 33 парирует: «Если бы она заявила, что с ней грубо обращались,
грозили расстрелом, всему этому с грехом пополам ещё можно было бы поверить». Наган
пугающе лежит, иногда наставляется на тебя, и следователь не утомляет себя
придумыванием, в чём ты виноват, но: «рассказывай, сам знаешь!» Так и в 1927 следователь
Хайкин требовал от Скрипниковой, так в 1929 требовали от Витковского. Ничто не
изменилось и через четверть столетия. В 1952 всё той же Анне Скрипниковой, уже в её
пятую посадку, начальник следственного отдела Орджоникидзевского МГБ Си–ваков
говорит: «Тюремный врач даёт нам сводки, что у тебя давление 240/120. Этого мало, сволочь
(ей шестой десяток лет), мы доведём тебя до трёхсот сорока, чтобы ты сдохла, гадина, без
всяких синяков, без побоев, без переломов. Нам только спать тебе не давать!» И если
Скрипникова после ночи допроса закрывала днём в камере глаза, врывался надзиратель и
орал: «Открой глаза, а то стащу за ноги с койки, прикручу к стенке стоймя!»
И ночные допросы были главными в 1921 году. И тогда же наставлялись
автомобильные фары в лицо (Рязанское ЧК, Стельмах). И на Лубянке в 1926 (свидетельство
Берты Ган–даль) использовалось амосовское отопление для подачи в камеру то холодного,
то вонючего воздуха. И была пробковая камера, где и так нет воздуха и ещё поджаривают.
Кажется, поэт Клюев побывал в такой, сидела и Берта Гандаль. Участник Ярославского
восстания 1918 Василий Александрович Касьянов рассказывал, что такую камеру раскаляли,
пока из пор тела не выступала кровь; увидев это в глазок, клали арестанта на носилки и
несли подписывать протокол. Известны «жаркие» (и «солёные») приёмы «золотого»
периода. А в Грузии в 1926 подследственным прижигали руки папиросами; в Ме–техской
тюрьме сталкивали их в темноте в бассейн с нечистотами. Такая простая здесь связь: раз
надо обвинить во что бы то ни стало — значит, неизбежны угрозы, насилия и пытки, и чем
фантастичнее обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание. И
раз дутые дела были всегда — то насилия и пытки тоже были всегда, это не принадлежность
1937 года, это длительный признак общего характера. Вот почему странно сейчас в
воспоминаниях бывших зэков иногда прочесть, что «пытки были разрешены с весны 1938
года» 34 . Духовно–нравственных преград, которые могли бы удержать Органы от пыток, не
было никогда. В первый послереволюционный год в «Еженедельнике ВЧК», «Красном мече»
и «Красном терроре» открыто дискутировалась применимость пыток с точки зрения
марксизма. И, судя по последствиям, ответ был извлечён положительный, хотя и не
всеобщий.
Вернее сказать о 1938 годе так: если до этого года для применения пыток требовалось
какое–то оформление, разрешение для каждого следственного дела (пусть и получалось оно
легко), — то в 1937–38 ввиду чрезвычайной ситуации (заданные миллионные поступления
на Архипелаг требовалось в заданный сжатый срок прокрутить через аппарат
индивидуального следствия, чего не знали массовые потоки «кулаческий» и национальные)
насилия и пытки были разрешены следователям неограниченно, на их усмотрение, как

33 Η В. Крыленко. За пять лет. 1918–1922 гг.: Обвинительные речи по наиболее крупным процессам,
заслушанным в Московском и Верховном Революционных Трибуналах. М.; Пг.: Гос. изд–во, 1923, с. 401.

34 Е. Гинзбург пишет, что разрешение на «физическое воздействие» было дано в апреле 38–го года. В.
Шаламов считает: пытки разрешены с середины 38–го года. Старый арестант Митрович уверен, что был
«приказ об упрощённом допросе и смене психических методов на физические». Иванов–Разумник выделяет
«самое жестокое время допросов— середина 38–го года».