Page 614 - Архипелаг ГУЛаг

Потом я ушёл в армию, моя жена уехала из Морозовска. Городок попал под оккупацию.
Потом был освобождён. И как–то жена написала мне на фронт: «Представляешь, говорят,
что в Морозовске при немцах Броневицкий был бургомистром! Какая гадость!» И я тоже
поразился и подумал: «Какая мерзость!»
Но прошли ещё годы. Где–то на тюремных тёмных нарах, перебирая в памяти, я
вспомнил Броневицкого. И уже не нашёл в себе мальчишеской лёгкости осудить его. Его не
по праву лишали работы, потом давали работу недостойную, его заточали, пытали, били,
морили, плевали ему в лицо, — а он? Он должен был верить, что всё это — прогрессивно и
что его собственная жизнь, телесная и духовная, и жизни его близких, и защемлённая жизнь
всего народа не имеют никакого значения.
За брошенным нам клочком тумана «культа личности» и за слоями времени, в которых
мы менялись (а от слоя к слою преломление и отклонение луча), мы теперь видим и себя и
30–е годы не на том месте и не в том виде, как на самом деле мы и они были. То
обожествление Сталина и та вера во всё, без сомнения и без края, совсем не были состоянием
общенародным, а только — партии; комсомола; городской учащейся молодёжи; заменителя
интеллигенции (поставленного вместо уничтоженных и рассеянных); да отчасти—
городского мещанства (рабочего класса) 400 ,' у кого не выключались репродукторы
трансляции от утреннего боя Спасской башни до полуночного Интернационала, для кого
голос Левитана стал голосом их совести. («Отчасти» — потому что производственные Указы
«двадцать минут опоздания» да закрепление на заводах тоже не вербовали себе защитников.)
Однако было и городское меньшинство, и не такое уж маленькое, во всяком случае из
нескольких миллионов, кто с отвращением выдёргивал вилку радиотрансляции, как только
смел; на каждой странице каждой газеты видел только ложь, разлитую по всей полосе; и
день голосования был для этих миллионов днём страдания и унижения. Для этого
меньшинства существующая у нас диктатура не была ни пролетарской, ни народной, ни (кто
точно помнил первоначальный смысл слова) советской, а— захватной диктатурой
коммунистического меньшинства, весьма скотского характера.
Человечество почти лишено познания безэмоционального, бесчувственного. В том, что
человек разглядел как дурное, он почти не может заставить себя видеть также и хорошее. Не
всё сплошь было отвратно в нашей жизни, и не каждое слово в газетах была ложь, — но это
загнанное, затравленное и стукачами обложенное меньшинство воспринимало жизнь
страны— целиком как отвратность, и газетные полосы— целиком как ложь. Напомним, что
тогда не было западных передач на русском языке (да и радиоприёмников ничтожно мало),
что единственную информацию житель мог получить только из наших газет и официального
радио, а именно их Броневиц–кие и подобные им опробовали как невылазную назойную
ложь или трусливую утайку. И всё, что писалось о загранице, и о бесповоротной гибели
западного мира в 1930 году, и о предательстве западных социалистов, и о едином порыве
всей Испании против Франко (а в 1942 о предательском стремлении Неру к свободе для
Индии — ведь это ослабляло союзную английскую империю), — тоже оказалось ложью.
Ненавистническая осточертелая агитация по системе «кто не с нами, тот против нас» никогда
не отличала позиций Марии Спиридоновой от Николая II, Леона Блюма от Гитлера,
английского парламента от германского рейхстага. И почему же фантастические по виду
рассказы о книжных кострах на германских площадях и воскрешении какого–то древнего
тевтонского зверства (не забудем, что о зверстве тевтонов достаточно прилыгали и русские
газеты в Первую Мировую войну) Броневицкий должен был отличить и выделить как правду
и в германском нацизме (обруганном почти в тех же — то есть предельных— выражениях,
как ранее Пуанкаре, Пилсудский и английские консерваторы) узнать четвероногое,
достойное того, которое уже четверть столетия вполне реально и во плоти душило,

400 Именно с 30–х годов рабочий класс стал главным косяком нашего мещанства, весь включился в него.
Как, впрочем, и большая часть советской интеллигенции.