Page 615 - Архипелаг ГУЛаг

отравляло и когтило в кровь его самого, и Архипелаг, и русский город, и русскую деревню?
И всякий газетный поворот о гитлеровцах— то дружеские встречи наших добрых часовых в
гадкой Польше, и вся волна газетной симпатии к этим мужественным воинам против
англо–французских банкиров, и дословные речи Гитлера нацелую страницу «Правды»; то
потом в единое утро (второе утро войны) взрыв заголовков, что вся Европа истошно стонет
под их пятой, — только подтверждали вертлявость газетной лжи и никак не могли бы
убедить Броневицкого, что есть на земле палачи, сравнимые с нашими палачами, которых
он–то знал истинно. И если б теперь, для убеждения, перед ним каждый день клали
информационный листок Би–Би–Си, то самое большее, в чём ещё можно было его убедить:
что Гитлер — вторая опасность для России, но никак, при Сталине, не первая. Однако
Би–Би–Си не клало листка; а Информбюро и в день своего рождения имело столько же
кредита, сколько ТАСС; а слухи, доносимые эвакуированными, тоже были не из первых рук
(не из Германии, не из–под оккупации, оттуда ещё ни одного живого свидетеля); а из первых
рук был только Джезказганский лагерь, да 37–й год, да голод 32–го, да раскулачивание, да
разгром церквей. И с приближением немецкой армии Броневицкий (и десятки тысяч других
таких же одиночек) испытывали, что подходит их час, — тот единственный неповторимый
час, на который уже двадцать лет не было надежды и который единожды только и может
выпасть человеку при краткости нашей жизни сравнимо с медлительными историческими
передвига–ми, — тот час, когда он (они) может заявить своё несогласие с происшедшим, с
проделанным, просвистанным, протоптанным по стране, и каким–то ещё совсем
неизвестным, неясным путём послужить гибнущей стране, послужить возрождению
какой–то русской общественности. Да, Броневицкий всё запомнил и ничего не простил. И
никак не могла ему быть родною та власть, которая избила Россию, довела до колхозной
нищеты, до нравственного вырождения и вот теперь до оглушающего военного поражения.
Ион задыхаясь смотрел на таких телят, как я, как мы, не в силах нас переуверить. Он ждал
кого–нибудь, кого–нибудь, только на смену сталинской власти! (Известная психологическая
переполюсовка: любое другое, лишь бы не тошнотворное своё! Разве можно вообразить на
свете кого–нибудь хуже наших? Кстати, область была донекая, — а там половина населения
вот также ждала немцев.) И так, всю жизнь прожив существом неполитическим,
Броневицкий на седьмом десятке решил сделать политический шаг.
Он согласился возглавить морозовскую городскую управу…
А там, я думаю, он быстро увидел, во что он влопался: что для пришедших Россия ещё
ничтожней и омерзительней, чем для ушедших. Что только соки русские нужны вурдалаку, а
тело замертво пропади. Не русскую общественность предстояло вести новому бургомистру,
а подручных немецкой полиции. Однако уж он был насажен на ось, и оставалось ему,
хорошо ли, дурно ли, а крутиться. Освободясь от одних палачей, помогать другим. И ту
патриотическую идею, которую он мнил противопоставленной идее советской, — вдруг
узнал он слитою с советской: непостижимым образом она от хранившего её трезвого
меньшинства, как в решето, ушла к оболваненному большинству, — забыто было, как за неё
расстреливали и как над ней глумились, и вот уж она была главный ствол чужого древа.
Должно быть, жутко и безысходно стало ему (им). Ущелье сдвинулось, и выход
остался: либо в смерть, либо в каторжный приговор.
Конечно, не все там были Броневицкие. Конечно, на этот короткий чумной пир
слетелось и вороньё, любящее власть и кровь. Но эти— куда не слетаются! Такие и к НКВД
прекрасно подошли. Таков и Мамулов, и дудинский Антонов, и какой–нибудь
Пойсуйшапка — разве можно себе представить палачей мерзее? Да княжествуют
десятилетиями и изводят народу во сто крат. А вот мы видели надзирателя Ткача (Часть
Третья, глава 20), — так тот и туда и сюда поспел.
Сказав огороде, не упустим теперь и о деревне. Среди сегодняшних либералов
распространено упрекать деревню в политической тупости и консерватизме. Но довоенная
деревня— вся, подавляюще вся была трезва, несравнимо трезвее города, она нисколько не
разделяла обожествления батьки Сталина (да и мировой революции туда же). Она была