Page 613 - Архипелаг ГУЛаг

Броневицких. Инженер Николай Герасимович Броневицкий, лет шестидесяти, был
интеллигент чеховского вида, очень располагающий, тихий, умный. Сейчас я хочу
вспомнить его продолговатое лицо, и мне всё чудится на нём пенсне, хотя, может, пенсне
никакого и не было. Ещё тише и мягче была его жена— блекленькая, со льняными
прилегшими волосиками, на 25 лет моложе мужа, но по поведению совсем уже немолодая.
Они были нам милы, вероятно, и мы им, особенно по различию с жадной хозяйской семьёй.
Вечерами мы вчетвером садились на ступеньки крыльца. Стояли тихие тёплые лунные
вечера, ещё не разорванные гулом самолётов и взрывами бомб, но для нас тревога немецкого
наступления наползала, как невидимые, но душные тучи по молочному небу на беззащитную
маленькую луну. Каждый день на станции останавливались новые и новые эшелоны, идущие
на Сталинград. Беженцы наполняли базар посёлка слухами, страхами, какими–то шальными
сотенными из карманов и уезжали дальше. Они называли сданные города, о которых ещё
долго потом молчало Информбюро, боявшееся правды для народа. (О таких городах
Броневицкий говорил не «сдали», а «взяли».)
Мы сидели на ступеньках и разговаривали. Мы, молодые, очень были наполнены
жизнью и тревогой за жизнь, но сказать о ней, по сути, не могли ничего умней, чем то, что
писалось в газетах. Поэтому нам было легко с Броневицкими: всё, что думали, мы говорили
и не замечали разноты восприятия.
А они, вероятно, с удивлением рассматривали в нас два экземпляра телячьей молодёжи.
Мы только что прожили Тридцатые годы — и как будто не жили в них. Они спрашивали нас,
чем запомнились нам 37–38–й? Чем же! — академической библиотекой, экзаменами,
весёлыми спортивными походами, танцами, самодеятельностью, ну и любовью конечно,
возраст любви. А профессоров наших не сажали в то время? Да, верно, двух–трёх посадили,
кажется. Их заменили доценты. А студентов— не сажали? Мы вспомнили: да, верно,
посадили нескольких старшекурсников. Ну и что же?.. Ничего, мы танцевали. А из ваших
близких никого н–н–не… тронули?.. Да нет…
Это страшно, и я хочу вспомнить обязательно точно. Но было именно так. И тем
страшней, что я как раз не был из спортивно–танцевальной молодёжи, ни— из маньяков,
упёртых в свою науку и формулы. Я интересовался политикой остро — с десятилетнего
возраста, я сопляком уже не верил Крыленке и поражался подстроенности знаменитых
судебных процессов, — но ничто не наталкивало меня продолжить, связать те крохотные
московские процессы (они казались грандиозными) — с качением огромного давящего
колеса по стране (число его жертв было как–то незаметно). Я детство провёл в очередях—
захлебом, за молоком, за крупой (мяса мы тогда не ведали), но я не мог связать, что
отсутствие хлеба значит разорение деревни и почему оно. Ведь для нас была другая
формула: «временные трудности». В нашем большом городе каждую ночь сажали, сажали,
сажали — но ночью я не ходил по улицам. А днём семьи арестованных не вывешивали
чёрных флагов, и сокурсники мои ничего не говорили об уведенных отцах.
А в газетах так выглядело всё безоблачно–бодро.
А молодому так хочется принять, что всё хорошо.
Теперь я понимаю, как Броневицкий было опасно что–нибудь нам рассказывать. Но
немного он нам приоткрыл, старый инженер, попавший под один из самых жестоких ударов
ГПУ. Он потерял здоровье в тюрьмах, знал больше, чем одну посадку, и лагерь не один — но
со вспыхнувшей страстью рассказал только о раннем Джезказгане— о воде, отравленной
медью; об отравленном воздухе; об убийствах; о бесплодности жалоб в Москву. Даже самое
это слово Джез–каз–ган подирало по коже тёркой, как безжалостные те истории. (И что же?
Хоть чуть повернул этот Джез–каз–ган наше восприятие мира? Нет конечно. Ведь это не
рядом. Ведь это не с нами. Этого никому не передашь. Легче не думать. Легче — забыть.)
Туда, в Джезказган, когда Броневицкий был расконвоирован, к нему приехала ещё
девушкой его нынешняя жена. Там, в сени колючей проволоки, они поженились. А к началу
войны чудом оказались на свободе, в Морозовске, с подпорченными, конечно, паспортами.
Он работал в какой–то жалкой стройконторе, она— бухгалтером.