Page 616 - Архипелаг ГУЛаг

просто нормальна рассудком и хорошо помнила, как ей землю обещали и как отобрали; как
жила она, ела и одевалась до колхозов и как при колхозах: как со двора сводили телёнка,
овечку и даже курицу; как посрамляли и поганили церкви. О тот год ещё не гундосило радио
по избам, и газеты читал не в каждой деревне один грамотей, и все эти Чжан Цзо–лины,
Макдональ–ды или Гитлеры были русской деревне — чужими, равными и ненужными
болвашками.
В одном селе Рязанской области 3 июля 1941 собрались мужики близ кузни и слушали
по репродуктору речь Сталина. И как только доселе железный и такой неумолимый к
русским крестьянским слезам сблажил растерянный и полуплачущий батька: «Братья и
сестры!..», — один мужик ответил чёрной бумажной глотке:
— А–а–а, б…дь, а вот не хотел? — и показал репродуктору излюбленный грубый
русский жест, когда секут руку по локоть и ею покачивают.
И зароготали мужики.
Если бы по всем сёлам да всех очевидцев опросить, — десять тысяч мы таких бы
случаев узнали, ещё и похлеще.
Вот таково было настроение русской деревни в начале войны — и, значит, тех
запасных, кто пил последние поллитра на полустанке и в пыли плясал с родными. А к тому
же навалилось ещё невиданное на русской памяти поражение, и огромные деревенские
пространства до обеих столиц и до Волги и многие мужицкие миллионы мгновенно выпали
из–под колхозной власти, и — довольно же лгать и подмазывать историю! — оказалось, что
республики хотят только независимости! деревня — только свободы от колхозов! рабочие —
свободы от крепостных Указов! И если бы пришельцы не были так безнадёжно тупы и
чванны, не сохраняли бы для Великогермании удобную казённую колхозную
администрацию, не замыслили бы такую гнусь, как обратить Россию в колонию, — то не
воротилась бы национальная идея туда, где вечно душили её, и вряд ли пришлось бы нам
праздновать двадцатипятилетие российского коммунизма. (И ещё о партизанах кому–то
когда–то придётся рассказать, как совсем не добрым выбором шли туда оккупированные
мужики. Как поначалу они вооружались против партизан, чтоб не отдавать им хлеба и
скота.)
Кто помнит великий исход населения с Северного Кавказа в январе 1943 — и кто ему
даст аналог из мировой истории? Чтобы население, особенно сельское, уходило бы массами
с разбитым врагом, с чужеземцами, — только бы не остаться у победивших своих, — обозы,
обозы, обозы, в лютую январскую стужу с ветрами!
Вот здесь и лежат общественные корни тех добровольческих сотен тысяч, которые
даже при гитлеровском уродстве отчаялись и надели мундир врага. Тут приходит нам пора
снова объясниться о власовцах.
В Первой Части этой книги читатель ещё не был приготовлен принять правду всю (да
всею не владею я, напишутся специальные исследования, для меня эта тема побочная). Там,
в начале, пока читатель с нами вместе не прошёл всего лагерного пути, ему выставлена была
только насторожка, приглашенье подумать. Сейчас, после всех этапов, пересылок,
лесоповалов и лагерных помоек, быть может читатель станет посогласнее. В Первой Части я
говорил о тех власовцах, какие взяли оружие от отчаяния, от пленного голода, от
безвыходности. (Впрочем, и там задуматься: ведь немцы начали использовать русских
военнопленных только для нестроевой и тыловой помощи своим войскам и, кажется, это был
лучший выход для тех, кто только спасался, — зачем же оружие брали и шли лоб–на–лоб
против Красной армии?)
А теперь, отодвигать дальше некуда, надо ж и о тех сказать, кто ещё до 1941 ни о чём
другом не мечтал, как только взять оружие и бить этих красных комиссаров, чекистов и
коллективизаторщиков? Помните, у Ленина: «Угнетённый класс, который не стремится к
тому, чтобы научиться владеть оружием, иметь оружие, заслуживал бы лишь того, чтобы с