Page 640 - Архипелаг ГУЛаг

посёлок с первыми заводскими зданиями, ни военный городок конвоя, ни тем более наша
ещё проволочная зона не закрывали от нас беспредельности, бесконечности, совершенной
ровности и безнадёжности этой степи, по которой только первый рядок едва ошкуренных
телефонных столбов пошёл на северо–восток к Павлодару. Иногда ветер вдруг брался
крутой, за час надувал холоду из Сибири, заставлял натянуть телогрейки и ещё бил и бил в
лицо крупным песком и мелкими камушками, которые мёл по степи. Да уж не обойтись,
проще повторить стихотворение, которое я сложил в те дни на кладке БУРа.
КАМЕНЩИК
Вот— я каменщик. Как у поэта сложено,
Я из камня дикого кладу тюрьму.
Но вокруг—не город: Зона. Огорожено.
В чистом небе коршун реет настороженно.
Ветер по степи… И нет в степи прохожего,
Чтоб спросить меня: кладу— кому?
Стерегут колючкой, псами, пулемётами, —
Мало! Им ещё в тюрьме нужна тюрьма…
Мастерок в руке. Размеренно работаю,
И влечёт работа по себе сама.
Был майор. Стена не так развязана.
Первых посадить нас обещал.
Только ль это! Слово вольно сказано,
На тюремном деле — галочка проказою,
Что–нибудь в доносе на меня показано,
С кем–нибудь фигурной скобкой сообща.
Вперекличь дробят и тешут молотки проворные.
За стеной стена растёт, за стенами стена… Шутим, закурив у ящика растворного. Ждём
на ужин хлеба, каш добавка вздорного. А с лесов, меж камня — камер ямы чёрные, Чьих–то
близких мук немая глубина… И всего–то нить у них— одна автомобильная, Да с гуденьем
проводов недавние столбы. Боже мой! Какие мы бессильные! Боже мой! Какие мы рабы!
Рабы! Не потому даже, что, боясь угроз майора Максимен–ко, клали камни вперехлёст
и цементу честно, чтобы нельзя было легко эту стену разрушить будущим узникам. А
потому что, действительно, хотя мы не выполняли иста процентов нормы, — бригаде,
клавшей тюрьму, выписывались дополнительные, и мы не швыряли их майору в лицо, а
съедали. А товарищ наш Володя Гершуни сидел в уже отстроенном крыле БУРа. А Иван
Спасский, без всяких проступков, за какую–то неведомую галочку, уже сидел в режимке. И
из нас ещё многим предстояло посидеть в этом самом БУРе, в этих самых камерах, которые
мы так аккуратно, надёжно выкладывали. И в самое время работы, когда мы быстро
поворачивались с раствором и камнями, вдруг раздались выстрелы в степи. Скоро к вахте
лагеря, близ нас, подъехал воронок (самый настоящий, городской, он состоял в штате
конвойной части, только на боках не было расписано для сусликов «Пейте советское
шампанское!»). Из воронка вытолкнули четверых— избитых, окровавленных; двое
спотыкались, одного тянули; только первый, Иван Воробьёв, шёл гордо и зло.
Так провели беглецов под нашими ногами, под нашими подмостями — и завели в
готовое крыло БУРа.
А мы — клали камни…
Побег! Что за отчаянная смелость! — не имея гражданской одежды, не имея еды, с
пустыми руками — пройти зону под выстрелами — и бежать — в открытую безводную
бесконечную голую степь! Это даже не замысел— это вызов, это гордый способ
самоубийства. И вот на какое сопротивление только и способны самые сильные и смелые из
нас.
А мы… кладём камни.
И обсуждаем. Это — уже второй побег за месяц. Первый тоже не удался, но тот был