Page 635 - Архипелаг ГУЛаг
P. 635
был жив) гнали в гору, а назад допускали только с камнями. В выходной день такая
инвалидная прогулка совершалась дважды — утром и вечером.
Затем шли такие работы: укрепление зоны; строительство посёлка для лагерщиков и
конвоиров (жилые дома, клуб, баня, школа); работа на полях и огородах.
Урожай с тех огородов тоже шёл на вольных, а зэкам доставалась лишь свекловичная
ботва: её привозили возами на машинах, сваливали в кучи близ кухни, там она мокла, гнила,
и оттуда кухонные рабочие вилами таскали её в котлы. (Это несколько напоминает
кормление домашнего скота?) Из этой ботвы варилась постоянная баланда, к ней добавлялся
один черпачок кашицы в день. Вот огородная спасская сценка: человек полтораста зэков,
сговорясь, ринулись разом на один такой огород, легли и грызут с гряд овощи. Охрана
сбежалась, бьёт их палками, а они лежат и грызут.
Хлеба давали неработающим инвалидам 550, работающим— 650.
Ещё не знал Спасск медикаментов (на такую ораву где взять! да и всё равно им
подыхать) и постельных принадлежностей. В некоторых бараках вагонки сдвигались и на
сдвоенных щитах ложились уже не по двое, а по четверо впритиску.
Да, и ещё же была работа: каждый день 110–120 человек выходило на рытьё могил. Два
«студебеккера» возили трупы в обрешётках, откуда руки и ноги выпячивались. Даже в
летние благополучные месяцы 1949 умирало по 60–70 человек в день, а зимой по сотне
(считали эстонцы, работавшие при морге).
(В других Особлагах не было такой смертности и кормили лучше, но и работы же
покрепче, ведь не инвалиды, — это читатель уравновесит уже сам.)
Всё это было в 1949 (тысяча девятьсот сорок девятом) году— на тридцать втором году
Октябрьской революции, через четыре года после того, как кончилась война и её суровые
необходимости, через три года после того, как закончился Нюрнбергский процесс и всё
человечество узнало об ужасах фашистских лагерей и вздохнуло с облегчением: «это не
повторится!»… 414
Ко всему этому режиму ещё добавить, что с переездом в Особлаг почти прекращалась
связь с волей, с ожидающей тебя и твоих писем женой, с детьми, для которых ты
превращался в миф. (Два письма в год, — но не отправлялись и эти, куда вложил ты лучшее
и главное, собранное за месяцы. Кто смеет проверить цензорш, сотрудниц МГБ? Они часто
облегчали себе работу— сжигали часть писем, чтобы не проверять. Ачто твоё письмо не
дошло, — всегда можно свалить на почту. В Спасске позвали как–то арестантов
отремонтировать печь в цензуре, — те нашли там сотни неотправленных, но ещё и не
сожжённых писем, — забыли цензоры поджечь. Вот обстановка Особлага: печники ещё
боялись об этом рассказывать друзьям! — гебисты могли с ними быстро расправиться… Эти
цензорши МГБ, для своего удобства сжигавшие душу узников, — были ли они гуманнее тех
эсэсовок, собиравших кожу и волосы убитых?) А уж о свиданиях с родственниками в
Особлагах и не заикались — адрес лагеря был зашифрован и не допускалось приехать
никому.
Если ещё добавить, что хемингуэевский вопрос иметь или не иметь почти не стоял в
Особлагах, он со дня создания их был уверенно разрешён в пользу не иметь. Не иметь денег
и не получать зарплаты (в ИТЛ ещё можно было заработать какие–то гроши, здесь— ни
копейки). Не иметь смены обуви или одежды, ничего для поддевания, утепления или
сухости. Бельё (и что то было за бельё! — вряд ли хемингуэевские бедняки согласились бы
его натянуть) менялось два раза в месяц, одежда и обувь — два раза в год, кристальная
414 Я предвижу волнение читателя и спешу его заверить, все эти Чечев, и Мишин, и Воробьёв, и надзиратель
Новгородов живут хорошо. Чечев— в Караганде, генерал в отставке. Никто из них не был судим и не будет. А
за что их судить? Ведь они просто выполняли приказ. Нельзя же их сравнивать с нацистами, которые просто
выполняли приказ. А если они делали что сверх приказа— так ведь от чистоты идеологии, с полной
искренностью, просто по неведению, что Берия, «верный соратник великого Сталина», — также и агент
международного империализма.