Page 662 - Архипелаг ГУЛаг

терпеливо составляет универсальный технический справочник, который охватит все
разветвления современной техники и естествознания (и виды радиоламп, передний вес
слона) и который должен быть… карманным. Наученный этим смехом, ещё один свой
любимый труд Раппопорт мне показывает втайне. В клеёнчатой чёрной тетрадке— трактат
«О любви», — новый, потому что стендалевский его совершенно не удовлетворяет. Это ещё
пока незавершённые и несвязанные друг с другом заметки. Но для человека, полжизни
проведшего в лагерях, как это целомудренно. Вот немножко оттуда 437 :
— Обладать нелюбимой — несчастный удел нищих телом и духом. А мужчины
хвастают этим как «победой».
— Обладание, не подготовленное органическим развитием чувства, приносит не
радость, а стыд, отвращение. Мужчины нашего века, всю энергию отдающие заработкам,
службе, власти, утеряли ген высшей любви. Напротив, для безошибочного женского
инстинкта обладание — только первая ступень настоящей близости. Только после него
женщина признаёт мужчину за родного и начинает говорить ему «ты». Даже случайно
отдавшаяся женщина испытывает прилив благодарной нежности.
— Ревность— это оскорблённое самолюбие. Настоящая любовь, лишившись ответа, не
ревнует, а умирает, окостеневает.
— Наряду с наукой, искусством и религией, любовь— это тоже способ познания мира.
Совмещая в себе такие противоположные интересы, знает Арнольд Львович и разных
людей. Он знакомит меня с человеком, мимо которого я прошёл бы, не заметив: на первый
взгляд просто доходяга обречённый, дистрофик, ключицы над распахнутой лагерной
курточкой выпирают, как у мертвеца. При его долговязости худоба особенно поражает. Он
смугл и от природы, и ещё опалилась его бритая голова под казахстанским солнцем. Он ещё
таскается за зону, ещё держится за носилки, чтобы не упасть. Это— грек, и опять поэт! ещё
один! Книга стихов его на новогреческом издана в Афинах. Но поскольку он узник не
афинский, а советский (и подданный советский), газеты наши не проливают о нём слез.
Он средних лет, а вот уже у смерти. Я жалко и неумело пытаюсь отвеять от него эти
мысли. Он мудро усмехается и не лучшим русским языком объясняет мне, что в смерти
страшна не сама смерть вовсе, а только моральная подготовка к ней. Ему уже было и
страшно, и горько, и жалко, и он уже отплакал, и вот уже вполне пережил свою неизбежную
смерть, и вполне готов. И осталось только домереть его телу.
Сколько же среди людей поэтов! — так много, что поверить нельзя. (Меня это иногда
даже в тупик ставит.) Этот грек ждёт смерти, а вот эти два молодых ждут только конца срока
и будущей литературной известности. Они поэты— открытые, они не таятся. Общее у них
то, что они оба какие–то светленькие, чистые. Оба— недоучившиеся студенты. Коля
Боровиков— поклонник Писарева (и, значит, враг Пушкина), работает фельдшером
санчасти. Тверичанин Юрочка Киреев — поклонник Блока и сам пишущий под Блока —
ходит за зону и работает в конторе мехмастерских. Его друзья (а какие друзья, — на
двадцать лет старше и отцы семейств) смеются над ним, что в ИТЛовском лагере на Севере
какая–то всем доступная румынка предлагала ему себя, а он не понял и писал ей сонеты.
Когда смотришь на его чистую мордочку— очень веришь этому. Проклятье юношеской
девственности, которую теперь надо тащить через лагеря.
.. .К одним людям присматриваешься ты, другие — к тебе. В большом бестолковом
бараке, где живут, снуют и лежат четыреста человек, я после ужина и во время нудных
вечерних проверок читаю второй том далевского словаря — единственную книгу, которую
довёз до Экибастуза, а здесь вынужден был обезобразить штампом: «Степлаг. КВЧ». Я
никогда его не листаю, потому что за хвостик вечера едва прочитываю полстраницы. Так и
сижу или бреду по проверке, уткнувшись водно место книги. Я уже привык, что все новые
спрашивают, что это за толстая книга, и удивляются, на чёрта я её читаю. «Самое безопасное

437 С тех пор прошло много лет, Раппопорт свой трактат забросил, и я пользуюсь его разрешением.