Page 71 - Архипелаг ГУЛаг

В «Известиях» от 24.5.1959 читаем: Юлию Румянцеву берут во внутреннюю тюрьму
нацистского лагеря, чтоб узнать, где бежавший из того же лагеря её муж. Она знает, но —
отказывается ответить! Для читателя несведущего это образец героизма. Для читателя с
горьким гулаговским прошлым это — образец следовательской неповоротливости: Юлия не
умерла под пытками и не была доведена до сумасшествия, а просто через месяц живёхонькая
отпущена!

* * *

Все эти мысли о том, что надо стать каменным, ещё были совершенно неизвестны мне
тогда. Я не только не готов был перерезать тёплые связи с миром, но даже отнятие при
аресте сотни трофейных фаберовских карандашей ещё долго меня жгло. Из тюремной
протяжённости оглядываясь потом на своё следствие, я не имел основания им гордиться. Я,
конечно, мог держаться твёрже и, вероятно, мог извернуться находчивей. Затмение ума и
упадок духа сопутствовали мне в первые недели. Только потому воспоминания эти не грызут
меня раскаянием, что, слава Богу, избежал я кого–нибудь посадить. А близко было.
Наше (с моим однодельцем Николаем Виткевичем) впадение в тюрьму носило характер
мальчишеский, хотя мы были уже фронтовые офицеры. Мы переписывались с ним во время
войны между двумя участками фронта и не могли, при военной цензуре, удержаться от
почти открытого выражения в письмах своих политических негодований и ругательств,
которыми поносили Мудрейшего из Мудрейших, прозрачно закодированного нами из Отца в
Пахана. (Когда я потом в тюрьмах рассказывал о своём деле, то нашей наивностью вызывал
только смех и удивление. Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя. И я тоже в
этом уверился. Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова, узнал, что они
попались на том же самом — на неосторожной переписке, и только это спасло жизнь
Александру III 1 марта 1887 года.
Участник группы Андреюшкин послал в Харьков своему другу откровенное письмо:
«Я твёрдо верю, что самый беспощадный террор
[унас] будет, и даже не в продолжительном будущем… Красный террор— мой конёк…
Беспокоюсь за моего адресата (он уже не первое такое письмо писал! — А.С.) … если он
τ о в о, то и меня могут тоже τ о в о, а это нежелательно, ибо поволоку за собой
много народа очень дельного». И пять недель продолжался неторопливый сыск по этому
письму — через Харьков, чтоб узнать, кто писал его в Петербурге. Фамилия Андреюшкина
была установлена только 28 февраля — и 1 марта бомбометатели, уже с бомбами, были
взяты на Невском перед самым назначенным покушением!
Высок, просторен, светел, с пребольшим окном был кабинет моего следователя И.И.
Езепова (страховое общество «Россия» строилось не для пыток) — и, используя его
пятиметровую высоту, повешен был четырёхметровый вертикальный, во весь рост, портрет
могущественного Властителя, которому я, песчинка, отдал свою ненависть. Следователь
иногда вставал перед ним и театрально клялся: «Мы жизнь за него готовы отдать! Мы — под
танки за него готовы лечь!» Перед этим почти алтарным величием портрета казался жалким
мой бормот о каком–то очищенном ленинизме, и сам я, кощунственный хулитель, был
достоин только смерти.
Содержание одних наших писем давало по тому времени полновесный материал для
осуждения нас обоих; от момента, как они стали ложиться на стол оперативников цензуры,
наша с Виткевичем судьба была решена, и нам только давали довоёвывать, допринести
пользу. Но беспощадней: уже год каждый из нас носил по экземпляру неразлучно при себе в
полевой сумке, чтобы сохранилась при всех обстоятельствах, если один выживет, —
«Резолюцию № 1», составленную нами при одной из фронтовых встреч. «Резолюция» эта
была — энергичная сжатая критика всей системы обмана и угнетения в нашей стране, затем,
как прилично в политической программе, набрасывала, чем государственную жизнь
исправить, и кончалась фразой: «Выполнение всех этих задач невозможно без организации».