Page 73 - Архипелаг ГУЛаг

было нашу каждую прогулку, что мы придумали между собой, будто Лубянка жжёт свои
архивы за тридевять лет. Мой погибший дневник был только минутной струйкой той сажи. И
я вспоминал морозное солнечное утро в марте, когда я как–то сидел у следователя. Он
задавал свои обычные грубые вопросы; записывал, искажая мои слова. Играло солнце в
тающих морозных узорах просторного окна, через которое меня иногда очень подмывало
выпрыгнуть, — чтоб хоть смертью своей сверкнуть по Москве, размозжиться с пятого этажа
о мостовую, как в моём детстве мой неизвестный предшественник выпрыгнул в
Ростове–на–Дону (из «Тридцать третьего»). В протайках окна виднелись московские крыши,
крыши — и над ними весёлые дымки. Но я смотрел не туда, а на курган рукописей,
загру–дивший всю середину полупустого тридцатиметрового кабинета, только что
вываленный, ещё не разобранный. В тетрадях, в папках, в самоделковых переплётах,
скреплёнными и нескреплёнными пачками и просто отдельными листами — надмогильным
курганом погребённого человеческого духа лежали рукописи, и курган этот конической
своей высотой был выше следовательского письменного стола, едва что не заслоняя от меня
самого следователя. И братская жалость разнимала меня к труду того беззвестного человека,
которого арестовали минувшей ночью, а плоды обыска вытряхнули к утру на паркетный пол
пыточного кабинета к ногам четырёхметрового Сталина. Я сидел и гадал: чью незаурядную
жизнь в эту ночь привезли на истязание, на растерзание и на сожжение потом?
О, сколько же гинуло в этом здании замыслов и трудов! — целая погибшая культура.
О, сажа, сажа из лубянских труб!! Всего обидней, что потомки сочтут наше поколение
глупей, бездарней, бессловеснее, чем оно было!..

* * *

Чтобы провести прямую, достаточно отметить всего лишь две точки.
В 1920 году, как вспоминает Оренбург, ЧК поставила перед ним вопрос так: «Докажите
вы, что вы — не агент Врангеля».
А в 1950 один из видных полковников МГБ Фома Фомич Железов объявил
заключённым так: «Мы ему (арестованному) и не будем трудиться доказывать его вину.
Пусть он нам докажет, что не имел враждебных намерений».
И на эту людоедски–незамысловатую прямую укладываются в промежутке бессчётные
воспоминания миллионов.
Какое ускорение и упрощение следствия, неизвестные предыдущему человечеству!
Органы вообще освободили себя от труда искать доказательства! Пойманный кролик,
трясущийся и бледный, не имеющий права никому написать, никому позвонить по телефону,
ничего принести с воли, лишённый сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц,
посаженный на голую табуретку в углу кабинета, должен сам изыскать и разложить перед
бездельником–следователем доказательства, что не имел враждебных намерений! И если он
не изыскивал их (а откуда ж он мог их добыть?), то тем самым и приносил следствию
приблизительные доказательства своей виновности!
Я знал случай, когда один старик, побывавший в немецком плену, всё же сумел, сидя
на этой голой табуретке и разводя голыми пальцами, доказать своему монстру–следователю,
что не изменил родине и даже не имел такого намерения! Скандальный случай! Что ж, его
освободили? Как бы не так! — он всё рассказывал мне в Бутырках, не на Тверском бульваре.
К основному следователю тогда присоединился второй, они провели со стариком тихий
вечер воспоминаний, а затем вдвоём подписали свидетельские показания, что в этот вечер
голодный засыпающий старик вёл среди них антисоветскую агитацию! Спроста было
говорено, да не спроста слушано! Старика передали третьему следователю. Тот снял с него
неосновательное обвинение в измене родине, но аккуратно оформил ему ту же десятку за
антисоветскую агитацию на следствии.
Перестав быть поисками истины, следствие стало для самих следователей в трудных
случаях — отбыванием палаческой обязанности, в лёгких—простым проведением времени,