Page 66 - Архипелаг ГУЛаг

двух братишек беспереплётных, УК и УПК, на прилавке в московском метро (решили
спустить их за ненадобностью).
И теперь я с умилением читаю. Например, УПК:
Статья 136. Следователь не имеет права домогаться показания или сознания
обвиняемого путём насилия или угроз. (Как в воду смотрели!)
Статья 111. Следователь обязан выяснить обстоятельства, также и оправдывающие
обвиняемого, также и смягчающие его вину.
(«Но я устанавливал советскую власть в Октябре!.. Я расстреливал Колчака!.. Я
раскулачивал!.. Я дал государству десять миллионов рублей экономии!.. Я дважды ранен в
последнюю войну!.. Я трижды орденоносец!..»
«За это мы вас не судим! —оскаливается история зубами следователя. — Что вы
сделали хорошего — это к делу не относится».)
Статья 139. Обвиняемый имеет право писать показания собственноручно, а в протокол,
написанный следователем, требовать внесения поправок.
(Эх, если б это вовремя знать! Верней: если бы это было действительно так! Но как
милости и всегда тщетно просим мы следователя не писать: «мои гнусные клеветнические
измышления» вместо «мои ошибочные высказывания», «наш подпольный склад оружия»
вместо «мой заржавленный финский нож».)
О, если бы подследственным преподавали бы сперва тюремную науку! Если бы сначала
проводили следствие для репетиции, а уж потом настоящее… С повторниками 1948 года
ведь не проводили же всей этой следственной игры — впустую было бы. Но у первичных
опыта нет, знаний нет! И посоветоваться не с кем.
Одиночество подследственного! — вот ещё условие успеха неправедного следствия! На
одинокую стеснённую волю должен размозжающе навалиться весь аппарат. От мгновения
ареста и весь первый ударный период следствия арестант должен быть в идеале одинок: в
камере, в коридоре, на лестницах, в кабинетах — нигде он не должен столкнуться с
подобным себе, ни в чьей улыбке, ни в чьём взгляде не почерпнуть сочувствия, совета,
поддержки. Органы делают всё, чтобы затмить для него будущее и исказить настоящее:
представить арестованными его друзей и родных, найденными— вещественные
доказательства. Преувеличить свои возможности расправы с ним и с его близкими, свои
права на прощение (которых у Органов вовсе нет). Связать искренность «раскаяния» со
смягчением приговора и лагерного режима (такой связи отроду не было). В короткую пору,
пока арестант потрясён, измучен и невменяем, получить от него как можно больше
непоправимых показаний, запутать как можно больше ни в чём не виноватых лиц (иные так
падают духом, что даже просят не читать им вслух протоколов, нет сил, а лишь давать
подписывать, лишь давать подписывать) — и только тогда из одиночки отпустить его в
большую камеру, где он с поздним отчаянием обнаружит и перечтёт свои ошибки.
Как не ошибиться в этом поединке? Кто бы не ошибся?
Мы сказали «в идеале должен быть одинок». Однако в тюремном переполнении 37–го
года (да и 45–го тоже) этот идеальный принцип одиночества свежевзятого подследственного
не мог быть соблюдён. Почти с первых же часов арестант оказывался в густонаселённой
общей камере.
Но тут были свои достоинства, перекрывающие недочёт. Избыточность наполнения
камеры не только заменяла сжатый одиночный бокс, она проявлялась как первоклассная
пытка, особенно тем драгоценная, что длилась целыми сутками и неделями—и безо всяких
усилий со стороны следователей: арестанты пытались арестантами же! Наталкивалось в
камеру столько арестантов, чтобы не каждому достался кусочек пола, чтобы люди ходили по
людям и даже вообще не могли передвигаться, чтобы сидели друг у друга на ногах. Так, в
кишинёвских КПЗ (камерах предварительного заключения) в 1945 в одиночку вталкивали по
18 человек, в Луганске в 1937 — по 15 42 , а Иванов–Разумник в 1938 в стандартной

42 И следствие шло у них по 8–10 месяцев. «Небось Клим Ворошилов в такой одиночке один сидел», —