Page 740 - Архипелаг ГУЛаг

Гораздо чаще прежнего стали возить в зону и кинофильмы. Как всегда в лагерях, в
деревнях, в глухих посёлках, презирая зрителей, не объявляли названия загодя— свинье ведь
тоже не объявляется заранее, что будет вылито в её корыто.
Всё равно заключённые— дане те ли самые, которые зимой так героически держали
голодовку?! — теперь толпились, захватывали места за час до того, как ещё занавесят окна,
нимало не беспокоясь, стоит ли этого фильм.
Хлеба и зрелищ. Так старо, что и повторять неудобно…
Нельзя было упрекнуть людей, что после стольких лет голода они хотят насытиться. Но
пока мы насыщались здесь, — тех товарищей наших, кто изобрёл бороться, или кто в
январские дни кричал в бараках «не сдадимся!», или даже вовсе ни в чём не замешанных, —
где–то сейчас судили, одних расстреливали, других увозили на новый срок в закрытые
изоляторы, третьих изводили новым и новым следствием, вталкивали для внушения в
камеры, испестрённые крестами приговорённых к смерти, и какой–нибудь змей–майор,
заходя в их камеру, улыбался обещающе: «А, Панин! Помню–помню. Вы проходите по
нашему делу, проходите! Мы вас оформим!»
Прекрасное слово — оформитьі Оформить можно на тот свет, и оформить можно на
сутки карцера, и выдачу поношенных штанов тоже можно — оформить. Но дверь
захлопнулась, змей ушёл, улыбаясь загадочно, а ты гадай, ты месяц не спи, ты месяц бейся
головой о камни — как именно собираются тебя оформить?..
Об этом только рассказывать легко.
Вдруг собрали в Экибастузе этапик ещё человек на двадцать. Странный какой–то этап.
Собирали их неспешно, без строгостей, без изоляции— почти так, как собирают на
освобождение. Но никому из них не подошёл ещё конец срока. И не было среди них ни
одного заклятого зэка, которого хозяева изводят карцерами и режимками, нет, это были всё
хорошие заключённые, на хорошем у начальства счету: всё тот же скользкий самоуверенный
бригадир авторемонта Михаил Михайлович Генералов, и бригадир станочников
хитро–простоватый Белоусов, и инженер–технолог Гультяев, и очень положительный,
степенный, с фигурой государственного деятеля московский конструктор Леонид Райков; и
милейший «свой в доску» токарь Женька Милюков с блинно–смазливым лицом; и ещё один
токарь грузин Кокки Кочерава, большой правдолюб, очень горячий к справедливости перед
толпою.
Куда ж их? По составу ясно, что не на штрафной. «Да вас в хорошее место! Да вас
расконвоируют!» — говорили им. Но ни у одного ни на минуту не проблеснула радость. Они
уныло качали головами, нехотя собирали вещи, почти готовые оставить их здесь, что ли. У
них был побитый, паршивый вид. Неужели так полюбили они беспокойный Экибастуз? Они
и прощались какими–то неживыми губами, неправдоподобными интонациями. Увезли.
Но не дали времени их забыть. Через три недели слух: их опять привезли! Назад? Да.
Всех? Да… Только они сидят в штабном бараке и по своим баракам расходиться не хотят.
Лишь этой чёрточки не хватало, чтобы завершить экиба–стузскую трёхтысячную
забастовку, — забастовки предателей!.. То–то так не хотелось им ехать! В кабинетах
следователей, закладывая наших друзей и подписывая иудины протоколы, они надеялись,
что келейной тишиной всё и кончится. Ведь это десятилетиями у нас: политический донос
считается документом неоспоримым и лицо сексота не открывается никогда. Но что–то было
в нашей забастовке — необходимость ли оправдаться перед своими высшими? — что
заставило хозяев устроить где–то в Караганде большой юридический процесс. И вот этих
взяли в один день — и, посмотрев друг другу в беспокойные глаза, они узнали о себе и о
других, что едут свидетелями на суд. Да ничто б им суд, а знали они гулагов–ское
послевоенное установление: заключённый, вызванный по временным надобностям, должен
быть возвращён в прежний лагерь. Да им обещали, что в виде исключения оставят их в
Караганде. Да какой–то наряд и был выписан, но не так, неправильно, — и Караганда
отказалась.
И вот они три недели ездили. Их гоняли из вагон–заков в пересылки, из пересылок в