Page 783 - Архипелаг ГУЛаг

до младенцев. Гитлер уже был ученик, но ему повезло: прославили его душегубки, а вот до
наших нет никому интереса.
Знали мужики, что их ждёт. И если счастье выпадало, слали их эшелонами через
обжитые места, то своих детей малых, но уже умеющих карабкаться, они на остановках
спускали через окошечки: живите по людям! побирайтесь! — только б с нами не умирать.
(В Архангельске в голодные 1932–33 годы нищим детям спецпереселенцев не давали
бесплатных школьных завтраков и ордеров на одежду, как другим нуждающимся.)
В том эшелоне с Дона, где баб везли отдельно от казаков, взятых на «собрании», одна
баба в пути родила. А давали им стакан воды в день и не всякий день по 300 граммов хлеба.
Фельдшера? — не спрашивай. Не стало у матери молока, и умер в пути ребёнок. Где ж
хоронить? Два конвоира сели в их вагон на один пролёт, на ходу отрыли дверь— и
выбросили трупик.
(Этот эшелон пригнали на великую магнитогорскую стройку. И мужей туда же
привезли, копайте землянки! Начиная с Магнитогорска, наши барды уже позаботились,
отразили.)
Семью Твардовских везли на подводах только до Ельни, и, к счастью, уже был апрель.
Там грузили их в товарные вагоны, и вагоны запирали на замок, а вёдер для оправки или
дырок в полу— не было. И, рискуя наказанием или даже сроком за попытку побега,
Константин Трифонович на ходу поезда, когда шумней, кухонным ножом прорезал дырку в
полу. Кормёжка была такая: раз в три дня на узловых станциях приносили в вёдрах суп.
Правда, везли их (до станции Ляля, Северный Урал) всего дней десять. А там — ещё зима,
встречали эшелон на сотнях саней и по речному льду— в лес. Стоял барак для сплавщиков
на 20 человек, привезли больше полтысячи, к вечеру. Ходил по снегу комендант пермяк
Сорокин, комсомолец, и показывал колышки вбивать: вот тут будет улица, вот тут дома. Так
основан был посёлок Парча.
В эту жестокость трудно верится: чтобы зимним вечером в тайге сказали: вот здесь! Да
разве люди так могут? А ведь везут— днём, вот и привозят к вечеру. Сотни–сотни тысяч
именно так завозили и покидали, со стариками, женщинами и детьми. А на Кольском
полуострове (Апатиты) всю полярную тёмную зиму жили в простых палатках под снегом.
Впрочем, настолько ли уж милосердней, если приволжских немцев эшелонами привозят
летом (1931 года— 31–го, не 41–го, не ошибитесь!) в безводные места карагандинской
степи — и там велят копать и строиться, а воду выдают рационом? Дай там же наступит зима
тоже. (К весне 1932 дети и старики вымерли— дизентерия, дистрофия.) В самой Караганде,
как и в Магнитогорске, строили долгие низкие землянки–общежития, похожие на склады для
овощей. На Беломорканале селили приехавших в опустевших лагерных бараках. А на
Волгока–нал — да за Химки сразу, их привозили ещё до лагеря, тотчас после конца
гидрографической разведки, сбрасывали на землю и велели землю кайлить и тачки катать (в
газетах писали: «на канал привезены машины»). Хлеба не было; свои землянки рыть — в
свободное время. (Там теперь катера и пароходы прогулочные возят москвичей. Кости— на
дне, кости— в земле, кости— в бетоне.)
При подходе Чумы, в 1929, в Архангельске закрыли все церкви: их и вообще–то
назначено было закрывать, а тут подкатила всамделишная нужда размещать
«раскулаченных». Большие потоки ссылаемых мужиков текли через Архангельск, и на время
стал весь город как одна большая пересылка. В церквах настроили многоэтажных нар,
только топить было нечем. На станции разгружались и разгружались телячьи эшелоны, и под
лай собак шли угрюмые лапотники на свои церковные нары. (Мальчику Вите
Шиповальникову запомнилось, как один мужик шёл под упряжной дугой на шее: впопыхах
высылки не сообразил, что ему всего нужнее. А кто–то нёс граммофон с трубою.
Кинооператоры, вам работа!..) В церкви Введения восьмиэтажные нары, не скреплённые со
стенами, рухнули ночью, и много было подавлено семей. На крики стянулись к церкви
войска.
Так они жили чумной зимою. Не мылись. Гноились тела. Развился сыпняк. Мёрли. Но