Page 818 - Архипелаг ГУЛаг
P. 818

так  не  решаясь,  тайно  сообщил  мне,  что  вчера  вечером  над  моим  пустым  столом
               председатель кричал, что загонит меня в пустыню за сто километров.
                     Признаюсь,  я  струхнул,  конечно,  МВД  всё  могло  сделать.  И  загнало  бы!  И  за  сто
               километров,  только  б  и  видел  я  тот  районный  центр!  Но  я  был  счастливчик:  я  попал  на
               Архипелаг после конца войны, то есть самый смертный период миновав; и теперь в ссылку я
               приехал  после  смерти  Сталина.  За  месяц  что–то  и  сюда  уже  доползло,  до  нашей
               комендатуры.
                     Незаметно начиналась новая пора — самое мягкое трёхлетие в истории Архипелага.
                     Председатель  не  вызвал  меня  и  сам  не  пришёл.  Проработав  день  свежим  среди
               засыпающих  и врущих,  я  решился  снова в пять  вечера  уйти.  Какой–нибудь  конец,  только
               скорее.
                     Который  раз  в  жизни  я  замечал,  что  жертвовать  можно  многим,  но  не  стержневым.
               Этой  пьесой,  выношенной  ещё  в  каторжных  строях  Особлага,  я  не  пожертвовал —  и
               победил. Неделю  все работали ночами —  и привыкли, что стол мой пуст. И председатель,
               встречая меня в коридоре, отводил глаза.
                     Но  не  пришлось  мне  наладить  сельской  кооперации  в  Казахстане.  В  райпо внезапно
               пришёл  молодой  завуч  школы,  казах.  До  меня  он  был  единственный  универсант  в
               Кок–Тереке и очень этим гордился. Однако моё появление не вызвало у него зависти. Хотел
               ли  он  укрепить  школу  перед  её  первым  выпуском  или  поперчить  змеистой  заврайоно,  но
               предложил мне: «Несите быстро ваш диплом!» Я сбегал, как мальчик, и принёс. Он положил
               в карман и уехал в Джамбул на профсоюзную конференцию. Через три дня опять зашёл и
               положил передо мной выписку из приказа облоно. За той же самой бесстыдной подписью,
               которая  в  марте  удостоверяла,  что  школы  района  полностью  укомплектованы,  я  теперь  в
               апреле назначался и математиком и физиком — в оба выпускных класса да за три недели до
               выпускных экзаменов! (Он рисковал, завуч. Не так политически, как, боялся он: не забыл ли
               я всю математику за годы лагеря. Когда наступил день письменного экзамена по геометрии с
               тригонометрией, он не дал мне вскрывать конверт при учениках, а в кабинет директора завёл
               всех преподавателей и стоял за моим плечом, пока я решал. Совпадение ответа привело его,
               дай  остальных  математиков,  в  праздничное  состояние.  Как  легко  тут  было  прослыть
               Декартом! Я ещё не знал, что каждый год во время экзаменов 7–х классов то и дело звонят из
               аулов в район: не получается задача, неправильное условие! Эти преподаватели и сами–то
               кончили лишь по семь классов…)
                     Говорить  ли  о  моём  счастьи —  войти  в  класс  и  взять  мел?  Это  и  было  днём  моего
               освобождения, возврата гражданства. Остального, из чего состояла ссылка, я уже больше не
               замечал.
                     Когда я был в Экибастузе, нашу колонну часто водили мимо тамошней школы. Как на
               рай  недоступный,  я  озирался  на  беготню  ребятишек  в  её  дворе,  на  светлые  платья
               учительниц, а дребезжащий звонок с крылечка ранил меня. Так изныл я от беспросветных
               тюремных  лет,  от  лагерных  общихі  Таким  счастьем  вершинным,  разрывающим  сердце,
               казалось:  вот в  этой  самой  экибастузской  бесплодной  дыре жить  ссыльным,  вот  по  этому
               звонку  войти  с  журналом  в  класс  и  с  видом  таинственным,  открывающим  необычайное,
               начать  урок.  (В  той  тяге  был,  конечно,  дар  учителя,  но,  наверно,  и  доля  оголодавшей
               самоценности —  контраст  после  стольких  лет  рабского  унижения  и  способностей,  не
               нужных никому.)
                     Но, уставленный в жизнь Архипелага и государства, упустил я самое простое: что за
               годы войны и послевоенные школа наша — умерла, её больше нет, а остался только корпус
               надутый, звон пустой. Умерла школа и в столице и в станице. Когда духовная смерть, как газ
               ядовитый, расползается по стране, —  кому ж задохнуться из первых, как не детям, как не
               школе?
                     Однако  я  об  этом  узнал  лишь  годами  позже,  воротясь  из  страны  ссылки  в  русскую
               метрополию.  А  в  Кок–Тереке  я об  этом  даже  не  догадался:  мертво  было  всё направление
               мракобесия, но ещё живы были, ещё не задохнулись ссыльные дети.
   813   814   815   816   817   818   819   820   821   822   823