Page 822 - Архипелаг ГУЛаг

ведал мелкого человеческого горя. Но в 1942 году как–то случилось, что по вине
шифровального отделения один полк их дивизии не получил вовремя приказа на
отступление. Надо было исправить, но ещё получилось, что все подчинённые Маковоза
куда–то задевались, — и послал генерал его самого туда, на передовую, в уже смыкающиеся
вокруг полка клещи: приказать им отступать! спасти их! М. поехал верхом, сокрушённо и
боясь погибнуть, по пути же попал так опасно, что дальше решил не ехать и даже не знал,
останется ли и тут в живых. Он сознательно остановился — покинул, предал полк, слез с
лошади, обнял дерево (или от осколков прятался за ним) и… дал клятву
Иегове, что если только останется жив, — будет ревнивым верующим, выполнять
точно святой закон. И кончилось «благополучно»: полк погиб или попал в плен, аМ. выжил,
получил 10 лет лагеря по 58–й, отбыл их— и вот был со мной в Кок–Тереке. И как же
непреклонно он выполнял свой обет! — ничего в груди и голове не осталось у него от члена
партии. Только обманом могла жена накормить его бесчешуйчатой трефной рыбой. По
субботам не мог он не приходить на службу, но старался здесь ничего не делать. Дома он
сурово выполнял все обряды и молился — по советской неизбежности тайно.
Естественно, что эту историю открыл он мало кому.
А мне она не кажется слишком простой. Просто здесь только одно, с чем больше всего
не принято у нас соглашаться: что глубиннейший ствол нашей жизни — религиозное
сознание, а не партийно–идеологическое.
Как рассудить? По всем законам уголовным, воинским и законам чести, по законам
патриотическим и коммунистическим этот человек был достоин смерти или презрения —
ведь целый полк погубил он ради спасения своей жизни, не говоря уже, что в тот момент не
хватило ему ненависти к самому страшному врагу евреев, какой только бывал.
А вот по каким–то ещё более высшим законам Маковоз мог воскликнуть: а все ваши
войны — не по слабоумию ли высших политиков начинаются? разве Гитлер врезался в
Россию не по слабоумию — своему, и Сталина, и Чемберлена? а теперь вы посылаете на
смерть меня? да разве вы меня на свет родили?
Возразят: он (но и все же люди того полка!) должен был заявить это ещё в военкомате,
когда на него надевали красивый мундир, а не там, обнимая дерево. Да логически я не берусь
его защищать, логически я должен был бы ненавидеть его, или презирать, или испытывать
брезгливость от его рукопожатия.
Но ничего такого я к нему не испытывал. Потому ли, что я был не из того полка и не
ощутил той обстановки? Или догадываюсь, что судьба того полка должна была зависеть и
ещё от сотни причин? Или потому, что никогда не видел Маковоза в надменности, а только
поверженным? Ежедневно мы обменивались искренним крепким рукопожатием — и ни разу
я не ощутил в том зазорного.
Как только не изогнётся единый человек за жизнь! И каким новым для себя и других. И
одного из этих — совсем разных — мы по приказу, по закону, по порыву, по ослеплению
готовно и радостно побиваем камнями.
Но если камень— вываливается из твоей руки?.. Но если сам окажешься в глубокой
беде — и возникает в тебе новый взгляд. На вину. На виновного. На него и на себя.
В толщине этой книги уже много было высказано прощений. И возражают мне
удивлённо и негодующе: где же предел? Не всех же прощать!
А я — и не всех. Я только — павших. Пока возвышается идол на командной своей
высоте и с властительной складкою лба бесчувственно и самодовольно коверкает наши
жизни — дайте мне камень потяжелее! а ну, перехватим бревно вдесятером да шибанём–ка
его!
Но как только он сверзился, упал, и от земного удара первая бороздка сознания прошла
по его лицу, — отведите ваши камни!
Он сам возвращается в человечество. Не лишите его этого божественного пути.

* * *