Page 821 - Архипелаг ГУЛаг

его бой, однако человечно — возмущение несправедливостью, хоть идо собственной гибели!
Борьба его была упёрта в поражение — а бесполезной её никак не назовёшь. Если б не так
благоразумны были мы все, если б не ныли друг другу: «не поможет, бесполезно!», —
совсем бы другая была наша страна! А Митрович не был гражданин — он был ссыльный, но
блеска его очков боялись районные власти.
Боялись–то боялись, однако наступал светлый день выборов — выборов любимой
народной власти — и равнялись неуёмный борец Митрович (и чего ж тогда стоила его
борьба?), и уклончивый я, и ещё более затаённый, а по виду уступчивей–ший изо всех
Григорий Самойлович Маковоз: все мы, скрывая страдательное отвращение, равно шли на
это праздничное издевательство. Разрешались выборы почти всем ссыльным, так дёшево они
стоили, и даже лишённые прав вдруг обнаруживали себя в списках, и их торопили, гнали
скорей. У нас в Кок–Тереке не бывало даже кабин для голосования, совсем в стороне стояла
одна будка с распахнутыми занавесками, но туда и путь не лежал, неловко было к ней и
заворачивать. Выборы состояли втом, чтобы поскорей пронести бюллетени до урны и туда
их швырнуть. Если же кто останавливался и внимательно читал фамилии кандидатов, это
уже выглядело подозрительным: неужели партийные органы не знают, кого выдвигают, что
тут читать?.. Отголосовав, все получали законное право идти выпивать (или зарплату, или
аванс всегда выдавали перед выборами). Одетые в лучшие костюмы, все (в том числе
ссыльные) торжественно раскланивались на улицах, поздравляя друг друга с каким–то
праздником…
О, сколько раз ещё помянешь добрым словом лагерь, где не было этих выборов
никаких!
Однажды выбрал Кок–Терек народного судью, казаха, — единогласно разумеется. Как
обычно, поздравляли друг друга с праздником. Но через несколько месяцев на этого судью
пришло уголовное дело из того района, где он судействовал прежде (тоже выбранный
единогласно). Выяснилось, что и у нас он успел уже достаточно нахапать от частных
взяткодателей. Увы, пришлось его снять и назначить в Кок–Тереке новые частичные
выборы. Кандидат был опять— приезжий, никому не известный казах. И в воскресенье все
оделись в лучшие костюмы, проголосовали единогласно сутра, и опять на улицах те же
счастливые лица без искорки юмора поздравляли друг друга… с праздником}.
В каторжном лагере мы надо всем балаганом хоть смеялись открыто, а в ссылке
особенно и не поделишься: жизнь у людей — как у вольных, и первое взято от воли самое
худшее — скрытность. С Маковозом с одним из немногих я на такие темки поговаривал.
Его прислали к нам из Джезказгана, притом без копейки, его деньги задержались
где–то в пути. Однако комендатуру это нисколько не озаботило — его просто сняли с
тюремного довольствия и выпустили на улицы Кок–Терека: хоть воруй, хоть умирай. В те
дни я ему одолжил десятку— и навсегда заслужил его благодарность, долго он мне всё
напоминал, как я его выручил. В нём устойчива была эта черта— памятливость на добро. Но
и на зло тоже. (Так помнил он зло Худаеву — тому чеченскому мальчику, едва не ставшему
жертвой кровной мести. Всё оборачивается, в этом жизнь мира: уцелевший Худаев вдруг
неправо и жестоко расправился с сыном Маковоза.)
При его положении ссыльного и без профессии Маковоз не мог себе найти в
Кок–Тереке приличной работы. Лучшее, что ему досталось, — стать школьным лаборантом,
и этим он уже очень дорожил. Но должность требовала всем услуживать, никому не дерзить,
ни в чём не выказывать себя. Он и не выказывал, он непроницаем был под внешней
любезностью, и даже такого простого о нём, почему у него нет к пятидесяти годам
профессии, никто не знал. Мы же с ним как–то сближались, ни одного столкновения, а
взаимная помощь нередко, да ещё одинаковость лагерных реакций и выражений. И после
долгой перетайки я узнал его скрываемую внешнюю и внутреннюю историю. Она
поучительна.
До войны он был секретарь райкома партии в Ж, в войну назначен начальником
шифровального отделения дивизии. Всегда он был поставлен высоко, важная персона, и не