Page 821 - Архипелаг ГУЛаг
P. 821

его бой, однако человечно — возмущение несправедливостью, хоть идо собственной гибели!
               Борьба его была упёрта в поражение — а бесполезной её никак не назовёшь. Если б не так
               благоразумны  были  мы  все,  если  б  не  ныли  друг  другу:  «не  поможет,  бесполезно!», —
               совсем бы другая была наша страна! А Митрович не был гражданин — он был ссыльный, но
               блеска его очков боялись районные власти.
                     Боялись–то  боялись,  однако  наступал  светлый  день  выборов —  выборов  любимой
               народной  власти —  и  равнялись  неуёмный  борец  Митрович  (и  чего  ж  тогда  стоила  его
               борьба?),  и  уклончивый  я,  и  ещё  более  затаённый,  а  по  виду  уступчивей–ший  изо  всех
               Григорий Самойлович Маковоз: все мы, скрывая страдательное отвращение, равно шли на
               это праздничное издевательство. Разрешались выборы почти всем ссыльным, так дёшево они
               стоили, и даже лишённые прав вдруг обнаруживали себя в списках,  и их торопили, гнали
               скорей. У нас в Кок–Тереке не бывало даже кабин для голосования, совсем в стороне стояла
               одна  будка  с  распахнутыми  занавесками,  но туда  и  путь  не  лежал,  неловко  было  к  ней и
               заворачивать. Выборы состояли втом, чтобы поскорей пронести  бюллетени до урны и туда
               их  швырнуть.  Если  же  кто останавливался и внимательно  читал  фамилии  кандидатов,  это
               уже выглядело подозрительным: неужели партийные органы не знают, кого выдвигают, что
               тут читать?.. Отголосовав, все получали законное право идти выпивать (или зарплату, или
               аванс  всегда  выдавали  перед  выборами).  Одетые  в  лучшие  костюмы,  все  (в  том  числе
               ссыльные)  торжественно  раскланивались  на  улицах,  поздравляя  друг  друга  с  каким–то
               праздником…
                     О,  сколько  раз  ещё  помянешь  добрым  словом  лагерь,  где  не  было  этих  выборов
               никаких!
                     Однажды выбрал Кок–Терек народного судью, казаха, — единогласно разумеется. Как
               обычно, поздравляли друг друга с праздником. Но через несколько месяцев на этого судью
               пришло  уголовное  дело  из  того  района,  где  он  судействовал  прежде  (тоже  выбранный
               единогласно).  Выяснилось,  что  и  у  нас  он  успел  уже  достаточно  нахапать  от  частных
               взяткодателей.  Увы,  пришлось  его  снять  и  назначить  в  Кок–Тереке  новые  частичные
               выборы. Кандидат был опять— приезжий, никому не известный казах. И в воскресенье все
               оделись  в  лучшие  костюмы,  проголосовали  единогласно  сутра,  и  опять  на  улицах  те  же
               счастливые лица без искорки юмора поздравляли друг друга… с праздником}.
                     В  каторжном  лагере  мы  надо  всем  балаганом  хоть  смеялись  открыто,  а  в  ссылке
               особенно и не поделишься: жизнь у людей — как у вольных, и первое взято от воли самое
               худшее — скрытность. С Маковозом с одним из немногих я на такие темки поговаривал.
                     Его  прислали  к  нам  из  Джезказгана,  притом  без  копейки,  его  деньги  задержались
               где–то  в  пути.  Однако  комендатуру  это  нисколько  не  озаботило —  его  просто  сняли  с
               тюремного довольствия и выпустили на улицы Кок–Терека: хоть воруй, хоть умирай. В те
               дни  я  ему  одолжил  десятку—  и  навсегда  заслужил  его  благодарность,  долго  он  мне  всё
               напоминал, как я его выручил. В нём устойчива была эта черта— памятливость на добро. Но
               и на зло тоже. (Так помнил он зло Худаеву — тому чеченскому мальчику, едва не ставшему
               жертвой  кровной  мести.  Всё  оборачивается,  в  этом  жизнь  мира:  уцелевший  Худаев  вдруг
               неправо и жестоко расправился с сыном Маковоза.)
                     При  его  положении  ссыльного  и  без  профессии  Маковоз  не  мог  себе  найти  в
               Кок–Тереке приличной работы. Лучшее, что ему досталось, — стать школьным лаборантом,
               и этим он уже очень дорожил. Но должность требовала всем услуживать, никому не дерзить,
               ни  в  чём  не  выказывать  себя.  Он  и  не  выказывал,  он  непроницаем  был  под  внешней
               любезностью,  и  даже  такого  простого  о  нём,  почему  у  него  нет  к  пятидесяти  годам
               профессии,  никто  не  знал.  Мы  же  с  ним  как–то  сближались,  ни  одного  столкновения,  а
               взаимная  помощь нередко,  да  ещё одинаковость  лагерных  реакций  и выражений.  И  после
               долгой  перетайки  я  узнал  его  скрываемую  внешнюю  и  внутреннюю  историю.  Она
               поучительна.
                     До  войны  он  был  секретарь  райкома  партии  в  Ж,  в  войну  назначен  начальником
               шифровального отделения дивизии. Всегда он был поставлен высоко, важная персона, и не
   816   817   818   819   820   821   822   823   824   825   826