Page 820 - Архипелаг ГУЛаг
P. 820

упускалось случая напомнить, что мы допущены к преподаванию из милости и всегда можем
               этой  милости  лишиться.  Ссыльные  учителя  пуще  других  (тоже,  впрочем,  зависимых)
               трепетали  разгневать  высоких  районных  начальников  недостаточно  высокою  оценкой  их
               детей. Трепетали они и разгневать дирекцию недостаточно высокой общей успеваемостью —
               и завышали оценки, тоже способствуя общеказахстанскому расширенному воспроизводству
               невежества.  Но,  кроме  того,  на  ссыльных  учителях  (и  на  молодых  казахских)  лежали
               повинности и поборы: в каждую зарплату с них удерживали по четвертной, неизвестно в чью
               пользу;  вдруг  директор  (Берденов)  мог  объявить,  что  у  его  малолетней  дочери—  день
               рождения,  и  преподаватели  должны  были  собирать  по  50  рублей  на  подарок;  ещё  кроме
               вызывали  то  одного,  то  другого  в  кабинет  директора  или  заврайоно  и  требовали  дать
               «взаймы»  рублей  300–500.  (Ну  да  впрочем,  это  были  общие  черты  тамошнего  стиля,  дай
               всего  строя.  С  учеников–казахов  тоже  вынуждали  к  выпускному  вечеру  по  барану  или
               полбарана —  и тогда обеспечивался им аттестат, хоть и при полном незнании; выпускной
               вечер превращался в большую пьянку районного партактива.) Ещё всё районное начальство
               где–нибудь  училось  заочно,  а  все  письменные  контрольные  работы  за  них  понуждались
               выполнять  учителя  нашей  школы.  (Это  передавалось  по–байски,  через  завучей,  и
               рабы–учителя даже не удостаивались увидеть своих заочников.)
                     Не знаю, моя ли твёрдость, основанная на «незаменимости», которая выяснилась сразу,
               или уже мягчеющая эпоха, да обе они, помогли мне не всовывать шею в эти хомуты. Только
               при справедливых оценках могли у меня ребята учиться охотно, и я ставил их, не считаясь с
               секретарями  райкома.  Не  платил  я  и  поборов  и  «взаймы»  начальству  не  давал  (змеистая
               заврайоно  имела  наглость  просить) —  довольно  того,  что  каждый  май  обдирало  нас  на
               месячный заработок скудеющее государство (это преимущество вольных, подписку на заём,
               отнятое в лагере, нам ссылка возвращала). Но на том моя принципиальность и кончалась.
                     Рядом  со  мною  преподаватель  биологии  и  химии  Георгий  Степанович  Митрович,
               отбывший  на  Колыме  десятку  по  КРТД,  уже  пожилой  больной  серб,  неуёмно  боролся  за
               местную  справедливость  в  Кок–Тереке.  Уволенный  из  райзо,  но  принятый  в  школу,  он
               перенёс свои усилия сюда. Да в Кок–Тереке на каждом шагу было беззаконие, осложнённое
               невежеством,  дикарским  самодовольством  и  благодушной  связью  родов.  Беззаконие  это
               было  вязко, глухо, непробиваемо, — но Митрович самоотверженно и бескорыстно бился с
               ним  (правда,  с  Лениным  на  устах),  разоблачал  на  педсоветах,  на  районных  учительских
               совещаниях, проваливал на экзаменах незнающих чиновных экстерников и выпускников «за
               барана», писал жалобы в область, в Алма–Ату и телеграммы на имя Хрущёва (в его защиту
               собиралось по 70 родительских подписей, а сдавали такую телеграмму в другом районе, у
               нас  бы  её  не  выпустили).  Он  требовал  проверок,  инспекторов,  приезжали  и  обращались
               против  него  же, он  снова  писал,  его  разбирали  на  специальных  педсоветах,  обвиняли  и  в
               антисоветской  пропаганде  детям  (волосок  до  ареста!),  и,  так  же  серьёзно, —  в  грубом
               обращении с козами, глодающими пионерские посадки, его исключали, восстанавливали, он
               добивался  компенсации  за  вынужденный  прогул,  его  переводили  в  другую  школу,  он  не
               ехал, снова исключали, — он славно бился! И если б ещё к нему присоединился я, — здорово
               бы мы их потрепали.
                     Однако я — нисколько ему не помогал. Я хранил молчание. Уклонялся от решающих
               голосований  (чтоб  не  быть  и  против  него),  ускользал  куда–нибудь  на  кружок,  на
               консультацию.  Этим  самым  партийным  экстерникам  я  не  мешал  получать  тройки:  сами
               власть— пусть обманывают свою же власть. Я таил свою задачу: я писал и писал. Я берёг
               себя  для  другой  борьбы,  позднейшей.  Но  вопрос  стоит  шире:  права  ли?  нужна  ли  была
               борьба Митровича?
                     Весь бой его был заведомо безнадёжен, это тесто нельзя было промесить. И даже если
               бы  он  полностью  победил, —  это  не  могло  бы  исправить  строя,  всей  системы.  Только
               размытое светлое пятнышко чуть померцало бы на ограниченном месте— и затянуло бы его
               серым. Вся его возможная победа не уравновешивала того нового ареста, который мог быть
               ему расплатой (только хрущёвское время и спасло Митровича от ареста). Безнадёжен был
   815   816   817   818   819   820   821   822   823   824   825