Page 828 - Архипелаг ГУЛаг

об освобождении — и всё, и ты опять зэк. У нас ведь права нет, закона нет, да и человека
нет — есть документ. Вот заберёт сейчас справку— и всё… Мы ощущаем— так…) В Луге
Столярова хотела устроиться вязальщицей перчаток — да не для трудящихся
даже, а для военнопленных немцев, — но не только её не приняли, а ещё начальник при
всех срамил: «Хотела пролезть в нашу организацию! Знаем мы их тонкие приёмы! Читали
Шейнина». (О, этот жирный Шейнин! — ведь не подавится!)
Круг порочный: на работу не принимают без прописки, а не прописывают без работы.
А работы нет — и хлебной карточки нет. Не знали бывшие зэки порядка, что МВД обязано
их трудоустраивать. Да кто и знал— тот обратиться боялся: не посадили бы…
Находишься по воле— наплачешься вдоволе.
В Ростовском университете, когда я ещё был студентом, странный был такой
профессор Н.А.Трифонов— постоянно вобранная в плечи голова, постоянная
напряжённость, пугливость, в коридоре его не окликни. Потом–то узнали мы: он уже
посидел — и каждый оклик в коридоре мог ему быть от оперативников.
А в ростовском мединституте после войны один освободившийся врач, считая свою
вторую посадку неизбежной, не стал ждать, покончил с собой. И тот, кто уже отведал
лагерей, кто знает их, — вполне может так выбрать. Не тяжелей.
Несчастны те, кто освободился слишком рано. Авениру Борисову выпало — в 1946
году. Приехал он не в какой–то город большой, а в свой родной посёлок. Все его старые
приятели, однокашники, старались не встретиться с ним на улице, не остановиться (а ведь
это — недавние бесстрашные фронтовики!), если же никак было не обминуть разговора, то
изыскивали уклончивые слова и бочком отходили. Никто не спросил его — как он прожил
эти годы (хотя ведь, кажется, мы знаем об Архипелаге меньше, чем о Центральной Африке.
Поймут ли когда–нибудь потомки дрессированность нашей волиі). Но вот один старый друг
студенческих лет пригласил его всё–таки вечерком, когда стемнело, к чаю. Как сдружливо!
как тепло! Ведь для оттаяния — для него и нужна скрытая теплота. Авенир попросил
посмотреть старые фото, друг достал ему альбомы. Друг сам забыл — и удивился, что
Авенир вдруг поднялся и ушёл, не дождавшись самовара. А что было Авениру, если увидел
он на всех фотографиях своё лицо замазанным чернилами? 499
Авенир потом приподнялся — он стал директором детдома. У него росли сироты
фронтовиков, и они плакали от обиды, когда дети состоятельных родителей звали их
директора «тюремщиком». (У нас ведь и разъяснить некому: тюремщиками скорей были их
родители, а Авенир уж тогда тюремкиком. Никогда не мог бы русский народ в прошлом веке
так потерять чувство своего языка!)
А Картель в 1943 году, хотя и по 58–й, был из лагеря сактирован с туберкулёзом
лёгких. Паспорт— волчий, ни в одном городе жить нельзя, и работы получить нельзя,
медленная смерть— и все оттолкнулись. А тут— военная комиссия, спешат, нужны бойцы. С
открытой формой туберкулёза Картель объявил себя здоровым: пропадать так враз, да среди
равных. И провоевал почти до конца войны. Только в госпитале досмотрелось око Третьей
Части, что этот самоотверженный солдат— враг народа. В 1949 году он был намечен к
аресту как повторник, да помогли хорошие люди из военкомата.
В сталинские годы лучшим освобождением было — выйти за ворота лагеря и тут же
остаться. Этих на производстве уже знали и брали работать. И энкаведешники, встретясь на
улице, смотрели как на проверенного.
Ну, не вполне так. В 1938 Прохоров–Пустовер при освобождении оставался
вольнонаёмным инженером Бамлага. Начальник оперчасти Розенблит сказал ему: «Вы
освобождены, но помните, что будете ходить по канату. Малейший промах — и вы снова
окажетесь зэ–ка. Для этого даже и суда не потребуется. Так что — оглядывайтесь и не

499 Через 5 лет друг свалил это на жену: она замазала. А ещё через 10 (1961) жена и сама пришла к Авениру
в райком профсоюза— просить путёвку в Сочи. Он дал ей. Она рассыпалась в воспоминаниях о прошлой
дружбе.