Page 842 - Архипелаг ГУЛаг

Сперва попытки эти были осторожны (предполагали, что автор повести близок к трону), и
подмену надо было делать, непрерывно хваля мою повесть. Ну например, рассказывать об
Архипелаге «от очевидцев»— о коммунистах в лагере, которые, правда,
«не собирали партийных взносов, но проводили ночами тайные партийные собрания
(?), обсуждали политические новости… За пение шёпотом «Интернационала» по доносам
стукачей гноились в карцерах… Банде–ровцы, власовцы издевались над настоящими
коммунистами и калечили их заодно (!) с лагерным начальством… Но всего этого
Солженицын нам не показал. Что–то в этой страшной жизни он не сумел рассмотреть».
А автор рецензии и в лагере не был, но — рассмотрел. Ну не ловко? Лагеря–то,
оказывается, были— не от Советской власти, не от Партии! (Наверно, и суды были— не
советские.) В лагерях верховодили–то власовцы и бандеровцы заодно с начальством. (Вот
тебе раз! А мы Захаровой поверили, что у начальников лагерных — партийные книжки, и
были всегда.)
Да ещё не всех в московской газете печатают. Вот наш рязанский вожак писатель Н.
Шундик предложил в интервью для АПН, для Запада (дане напечатали, может, иАПН —
заодно?..) ещё такой вариант оценки Архипелага:
«проклятье международному империализму который спровоцировал все эти лагеря!»
А ведь умно! А ведь здорово. Но не пошло…
То есть в общем лагеря были какие–то иностранные, чужеродные, не наши, то ли
берианские, то ли власовские, то ли немецкие, чёрт их знает, а наши люди там только сидели
и мучились. Да и «наши» — то люди — это не все наши люди, обо всех «наших» газетных
столбцов не хватит, «наши» — это только коммунисты!
Вместе с нами протащившись по всему быту Архипелага, читатель может ли теперь
увидеть такое место и такое время, когда подходила пора петь «Интернационал» шёпотом?
Спотыкаясь после лесоповала— небось не попоёшь? Разве только если целый день ты
просидел в каптёрке, там же и петь.
А — о чём ночные партийные собрания (опять же — в каптёрке или в санчасти, и уж
тогда дневные, зачем же ночью)? Выразить недоверие ЦК? Да вы с ума сошли! Недоверие
Берии? Да ни в коем случае, он член Политбюро! Недоверие ГБ? Нельзя, её создал сам
Дзержинский! Недоверие нашим советским судам? Это всё равно что недоверие Партии,
страшно и сказать. (Ведь ошибка произошла только с тобой одним — так что и товарищей
надо выбирать поосторожней, они–то осуждены— правильно.)
Простой шофёр А.Г. Загоруйко, не убеждённый порханьем этих крыльев, пишет мне:
«Не все были, как Иван Денисович? А какими же были? Непокорными, что ли? Может
быть, в лагерях действовали «отряды сопротивления», возглавляемые коммунистами? А
против кого они боролись? Против партии и правительства?»
Да что за крамола! Какие могут быть «отряды сопротивления»?.. А тогда — о чём
собрания? О неуплате членских взносов? — так не собирали… Обсуждать политические
новости? — зачем же для этого непременно собрания? Сойдись два носа верных (да ещё
подумай, кто верен) и— шепотком. .. Вот только о чём единственном могли быть партийные
собрания в лагерях: как нашим людям захватить все придурочьи места и уцелеть, а
не–наших, не–коммунистов — спихнуть, и пусть сгорают в ледяной топке лесоповала,
задыхаются в газовой камере медного рудника!
И больше не придумать ничего делового — о чём бы им толковать.
Так, ещё в 1962 году ещё моя повесть не дошла до читателя, — наметили линию, как
будут дальше подменять Архипелаг. А постепенно, узнавая, что автор совсем не близок к
трону совсем не имеет защиты, что автор — и сам мираж, мастера выворачивания смелели.
Оглянулись они на повесть — да что ж мы сробели? да что ж мы ей славу пели (по
холуйской привычке)? «Человек ему [Солженицыну] не удался… В душу человека… он
побоялся заглянуть». Рассмотрелись с героем— да он же «идеальный негерой»! Шухов— он
и «одинок», он и «далёк от народа», живёт, ничтожная личность, желудком— и не борется!
Вот что больше всего стало возмущать: почему Шухов не боретсяЧ Свергать ли ему