Page 848 - Архипелаг ГУЛаг

«Зэк прочтёт вашу книгу, и ему станет горько и обидно, что всё осталось так же».
«Что изменилось, если остались в силе все законы 25–летнего заключения,
выпущенные при Сталине?»
«Кто же сейчас культ личности, что опять сидим ни за что?»
«Чёрная мгла закрыла нас — и нас не видят».
«Почему же остались безнаказанны такие, как Волковой?.. Они и сейчас у нас
воспитателями».
«Начиная от захудалого надзирателя и кончая начальником управления, все кровно
заинтересованы в существовании лагерей. Надзорсостав за любую мелочь фабрикует
Постановление; оперы чернят личные дела… Мы, двадцатипятилетни–ки, — булка с маслом,
и ею насыщаются те порочные, кто призваны наставлять нас добродетели. Не так ли
колонизаторы выдавали индейцев и негров за неполноценных людей? Против нас
восстановить общественное мнение ничего не стоит, достаточно написать статью «Человек
за решёткой» 521 … и завтра народ будет митинговать, чтобы нас сожгли в печах». Верно.
Ведь всё верно.
«Ваша позиция — арьергард!» — огорошил меня Ваня Алексеев.
И от всех этих писем я, ходивший для себя в героях, увидел себя виноватым кругом: за
десять лет я потерял живое чувство Архипелага.
Для них, для сегодняшних зэков, моя книга была— не в книгу, и правда— не в правду,
если не будет продолжения, если не будет дальше сказано ещё и о них. Чтоб сказано было —
и чтоб изменилось! Если слово не о деле и не вызовет дела, — так и на что оно? ночной лай
собак на деревне?
(Я рассуждение это хотел бы посвятить нашим модернистам: вот так наш народ привык
понимать литературу. И не скоро отвыкнет. И надо ли отвыкать?)
И очнулся я. И снова различил всё стоящую, знакомую, прежнюю скальную громаду
Архипелага, его серые контуры в вышках.
Состояние советского общества хорошо описывается физическим полем. Все силовые
линии этого поля направлены от свободы к тирании. Эти линии очень устойчивы, они
врезались, они вкаменились, их почти невозможно взвихрить, сбить, завернуть. Всякий
внесенный заряд или масса легко сдуваются в сторону тирании, но к свободе им
пробиться — невозможно. Надо запрячь десять тысяч волов.
Теперь–то, после того как книга моя объявлена вредной, напечатание её признано
ошибкой («последствия волюнтаризма в литературе»), изымается она уже и из вольных
библиотек, — упоминание одного имени Ивана Денисовича или моего стало на Архипелаге
непоправимой крамолой. Но тогда–то! тогда — когда Хрущёв жал мне руку и под
аплодисменты представлял тем трём сотням, кто считал себя элитой искусства; когда в
Москве мне делали «большую прессу» и корреспонденты томились у моего гостиничного
номера; когда громко было заявлено, что партия и правительство поддерживают такие книги;
когда Военная Коллегия Верховного Суда гордилась, что меня реабилитировала (как сейчас,
наверно, раскаивается), и юристы–полковники заявляли с её трибуны, что книгу эту в
лагерях должны читать] — тогда–то немые, безгласные, ненаименованные силы поля
невидимо упёрлись — и книга остановилась! Тогда остановилась! И в редкий лагерь она

521 И. Касюков и Н. Мончадская. Человек за решёткой // Советская Россия, 27 августа 1960.
Инспирированная правительственными кругами статья, положившая конец недолгой (1955–1960) мягкости
Архипелага. Авторы считают, что в лагерях созданы «благотворительные условия», в них «забывают о каре»;
что «з/к не хотят знать своих обязанностей», «у администрации куда меньше прав, чем у заключенных» (?).
Уверяют, что лагеря — это «бесплатный пансионат» (почему–то не взыскивают денег за смену белья, за
стрижку, за комнаты свиданий). Возмущены, что в лагерях только 40–часовая неделя и даже будто бы «для
заключённых труд не является обязательным» (??). Призывают: «к суровым и трудным условиям», чтобы
преступник боялся тюрьмы (тяжёлый труд, жёсткие нары без матрасов, запрет вольной одежды), «никаких
ларьков с конфетками» и т. д., к отмене досрочного освобождения («а если нарушишь режим — сиди дальше/»).
И ещё — «чтобы, отбыв срок, заключённый не рассчитывал на милосердие».