Page 83 - Архипелаг ГУЛаг

Однажды Терехов вызвал его и дал прочесть газету с сообщением о разоблачении Берии. Это
была тогда сенсация почти космическая. Абакумов же прочёл не дрогнув бровью,
перевернул лист и стал читать о спорте! В другой раз, когда при допросе присутствовал
крупный гебист, подчинённый Абакумова в недавнем прошлом, Абакумов его спросил: «Как
вы могли допустить, что следствие по делу Берии вело не МГБ, а прокуратура?! — (Его
гвоздило всё своё!) — И ты веришь, что меня, министра госбезопасности, будут судить?!» —
«Да». — «Тогда надевай цилиндр, Органов больше нет!..» (Он, конечно, слишком мрачно
смотрел на вещи, необразованный фельдъегерь.) Не суда боялся Абакумов, сидя на Лубянке,
он боялся отравления (опять–таки, достойный сын Органов!). Он стал нацело отказываться
от тюремной пищи и ел только яйца, которые покупал из ларька. (Здесь у него не хватало
технического соображения, он думал, что яйца нельзя отравить.) Из богатейшей лубянской
тюремной библиотеки он брал книги… только Сталина (посадившего его)! Ну, это скорей
была демонстрация или расчёт, что сторонники Сталина не могут не взять верха. Просидеть
ему пришлось два года. Почему его не выпускали? Вопрос не наивный. Если мерить по
преступлениям против человечности, он был в крови выше головы, но не он же один! А те
все остались благополучны. Тайна и тут: есть слух глухой, что в своё время он лично
избивал Любу Сизых, невестку Хрущёва, жену его старшего сына, осуждённого при Сталине
к штрафбату и погибшего там. Оттого–то, посаженный Сталиным, он был при Хрущёве
судим (в Ленинграде) и 18 декабря 1954 года расстрелян 52 . А тосковал он зря: Органы ещё
от того не погибли.

* * *

Но, как советует народная мудрость: говори на волка, говори и по волку.
Это волчье племя—откуда оно в нашем народе взялось? Не нашего оно корня? не
нашей крови?
Чтобы белыми мантиями праведников не шибко переполаскивать, спросим себя
каждый: а повернись моя жизнь иначе — палачом таким не стал бы и я?
Это — страшный вопрос, если отвечать на него честно.
Я вспоминаю третий курс университета, осень 1938 года. Нас,
мальчиков–комсомольцев, вызывают в райком комсомола раз, и второй раз и, почти не
спрашивая о согласии, суют нам заполнять анкеты: дескать, довольно с вас физматов,
химфаков, Родине нужней, чтобы шли вы в училища НКВД. (Ведь это всегда так, что не
кому–то там нужно, а самой Родине, за неё же всё знает и говорит какой–нибудь чин.)
Годом раньше тот же райком вербовал нас в авиационные училища. И мы тоже
отбивались (жалко было университет бросать), но не так стойко, как сейчас.
Через четверть столетия можно подумать: ну да, вы понимали, какие вокруг кипят
аресты, как мучают в тюрьмах и в какую грязь вас втягивают. Нет!! Ведь воронки ходили
ночью, а мы были—эти, дневные, со знаменами. Откуда нам знать и почему думать об
арестах? Что сменили всех областных вождей — так для нас это было решительно всё равно.
Посадили двух–трёх профессоров, так мы ж с ними на танцы не ходили, а экзамены ещё
легче будет сдавать. Мы, двадцатилетние, шагали в колонне ровесников Октября, и как
ровесников нас ожидало самое светлое будущее.
Легко не очертишь то внутреннее, никакими доводами не обоснованное, что мешало
нам согласиться идти в училище НКВД. Это совсем не вытекало из прослушанных лекций по
истмату: из них ясно было, что борьба против внутреннего врага — горячий фронт, почётная
задача. Это противоречило и нашей практической выгоде: провинциальный университет в то

52 Ещё из его вельможных чудачеств: с начальником своей охраны Кузнецовым переодевался в штатское,
шёл по Москве пешком и по прихоти делал подачки из чекистских оперативных сумм. Подаяние на облегчение
души?