Page 12 - Белая гвардия

солдатских серых шинелей, и люди эти заявили, что они не пойдут ни в коем случае из
Города на фронт, потому что на фронте им делать нечего, что они останутся здесь, в
Городе, Тальберг сделался раздражительным и сухо заявил, что это не то, что нужно,
пошлая оперетка. И он оказался до известной степени прав: вышла действительно
оперетка, но не простая, а с большим кровопролитием. Людей в шароварах в два счета
выгнали из Города серые разрозненные полки, которые пришли откуда-то из-за лесов, с
равнины, ведущей к Москве. Тальберг сказал, что те в шароварах — авантюристы, а
корни в Москве, хоть эти корни и большевистские.

Но однажды, в марте, пришли в Город серыми шеренгами немцы, и на головах у них
были рыжие металлические тазы, предохранявшие их от шрапнельных пуль, а гусары
ехали в таких мохнатых шапках и на таких лошадях, что при взгляде на них Тальберг
сразу понял, где корни. После нескольких тяжелых ударов германских пушек под
Городом московские смылись куда-то за сизые леса есть дохлятину, а люди в шароварах
притащились обратно, вслед за немцами. Это был большой сюрприз. Тальберг
растерянно улыбался, но ничего не боялся, потому что шаровары при немцах были очень
тихие, никого убивать не смели и даже сами ходили по улицам как бы с некоторой
опаской, и вид у них был такой, словно у неуверенных гостей. Тальберг сказал, что у них
нет корней, и месяца два нигде не служил. Николка Турбин однажды улыбнулся, войдя в
комнату Тальберга. Тот сидел и писал на большом листе бумаги какие-то
грамматические упражнения, а перед ним лежала тоненькая, отпечатанная на дешевой
серой бумаге книжонка:

«Игнатий Перпилло — Украинская грамматика».
В апреле восемнадцатого, на пасхе, в цирке весело гудели матовые электрические шары
и было черно до купола народом. Тальберг стоял на арене веселой, боевой колонной и
вел счет рук — шароварам крышка, будет Украина, но Украина «гетьманская», —
выбирали «гетьмана всея Украины».

— Мы отгорожены от кровавой московской оперетки, — говорил Тальберг и блестел в
странной, гетманской форме дома, на фоне милых, старых обоев. Давились презрительно
часы: тонк-танк, и вылилась вода из сосуда. Николке и Алексею не о чем было говорить с
Тальбергом. Да и говорить было бы очень трудно, потому что Тальберг очень сердился
при каждом разговоре о политике и, в особенности, в тех случаях, когда Николка
совершенно бестактно начинал: «А как же ты, Сережа, говорил в марте…» У Тальберга
тотчас показывались верхние, редко расставленные, но крупные и белые зубы, в глазах
появлялись желтенькие искорки, и Тальберг начинал волноваться. Таким образом,
разговоры вышли из моды сами собой.
Да, оперетка… Елена знала, что значит это слово на припухших прибалтийских устах. Но
теперь оперетка грозила плохим, и уже не шароварам, не московским, не Ивану
Ивановичу какому-нибудь, а грозила она самому Сергею Ивановичу Тальбергу. У
каждого человека есть своя звезда, и недаром в средние века придворные астрологи
составляли гороскопы, предсказывали будущее. О, как мудры были они! Так вот, у
Тальберга, Сергея Ивановича, была неподходящая, неудачливая звезда. Тальбергу было
бы хорошо, если бы все шло прямо, по одной определенной линии, но события в это
время в Городе не шли по прямой, они проделывали причудливые зигзаги, и тщетно
Сергей Иванович старался угадать, что будет. Он не угадал. Далеко еще, верст сто
пятьдесят, а может быть, и двести, от Города, на путях, освещенных белым светом, —
салон-вагон. В вагоне, как зерно в стручке, болтался бритый человек, диктуя своим
писарям и адъютантам. Горе Тальбергу, если этот человек придет в Город, а он может
прийти! Горе. Номер газеты «Вести» всем известен, имя капитана Тальберга,
выбиравшего гетмана, также. В газете статья, принадлежащая перу Сергея Ивановича, а
в статье слова:
«Петлюра — авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю…»

— Тебя, Елена, ты сама понимаешь, я взять не могу на скитанья и неизвестность. Не
правда ли?

Ни звука не ответила Елена, потому что была горда.
— Я думаю, что мне беспрепятственно удастся пробраться через Румынию в Крым и на
Дон. Фон Буссов обещал мне содействие. Меня ценят. Немецкая оккупация превратилась