Page 13 - Белая гвардия

в оперетку. Немцы уже уходят. (Шепот.) Петлюра, по моим расчетам, тоже скоро рухнет.
Настоящая сила идет с Дона. И ты знаешь, мне ведь даже нельзя не быть там, когда
формируется армия права и порядка. Не быть — значит погубить карьеру, ведь ты
знаешь, что Деникин был начальником моей дивизии. Я уверен, что не пройдет и трех
месяцев, ну самое позднее — в мае, мы придем в Город. Ты ничего не бойся. Тебя ни в
коем случае не тронут, ну, а в крайности, у тебя же есть паспорт на девичью фамилию. Я
попрошу Алексея, чтобы тебя не дали в обиду.

Елена очнулась.
— Постой, — сказала она, — ведь нужно братьев сейчас предупредить о том, что немцы
нас предают?
Тальберг густо покраснел.
— Конечно, конечно, я обязательно… Впрочем, ты им сама скажи. Хотя ведь это дело
меняет мало.
Странное чувство мелькнуло у Елены, но предаваться размышлению было некогда:
Тальберг уже целовал жену, и было мгновение, когда его двухэтажные глаза пронизало
только одно — нежность. Елена не выдержала и всплакнула, но тихо, тихо, — женщина
она была сильная, недаром дочь Анны Владимировны. Потом произошло прощание с
братьями в гостиной. В бронзовой лампе вспыхнул розовый свет и залил весь угол.
Пианино показало уютные белые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные
закорючки идут густым черным строем и разноцветный рыжебородый Валентин поет:
Я за сестру тебя молю,Сжалься, о, сжалься ты над ней!Ты охрани ее.

Даже Тальбергу, которому не были свойственны никакие сентиментальные чувства,
запомнились в этот миг и черные аккорды, и истрепанные страницы вечного Фауста. Эх,
эх… Не придется больше услышать Тальбергу каватины про бога всесильного, не
услышать, как Елена играет Шервинскому аккомпанемент! Все же, когда Турбиных и
Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный
Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины,
окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский Плотник, — совершенно
бессмертен.

Тальберг все рассказал тут же у пианино. Братья вежливо промолчали, стараясь не
поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что был человек-тряпка.
Голос Тальберга дрогнул.

— Вы же Елену берегите, — глаза Тальберга в первом слое посмотрели просительно и
тревожно. Он помялся, растерянно глянул на карманные часы и беспокойно сказал: —
Пора.
Елена притянула к себе за шею мужа, перекрестила его торопливо и криво и
поцеловала. Тальберг уколол обоих братьев щетками черных подстриженных усов.
Тальберг, заглянув в бумажник, беспокойно проверил пачку документов, пересчитал в
тощем отделении украинские бумажки и немецкие марки и, улыбаясь, напряженно
улыбаясь и оборачиваясь, пошел. Дзинь… дзинь… в передней свет сверху, потом на
лестнице громыханье чемодана. Елена свесилась с перил и в последний раз увидела
острый хохол башлыка.

В час ночи с пятого пути из тьмы, забитой кладбищами порожних товарных вагонов, с
места взяв большую грохочущую скорость, пыша красным жаром поддувала, ушел
серый, как жаба, бронепоезд и дико завыл. Он пробежал восемь верст в семь минут,
попал на Пост-Волынский, в гвалт, стук, грохот и фонари, не задерживаясь, по
прыгающим стрелкам свернул с главной линии вбок и, возбуждая в душах обмерзших
юнкеров и офицеров, скорчившихся в теплушках и в цепях у самого Поста, смутную
надежду и гордость, смело, никого решительно не боясь, ушел к германской границе.
Следом за ним через десять минут прошел через Пост сияющий десятками окон
пассажирский, с громадным паровозом. Тумбовидные, массивные, запакованные до глаз
часовые-немцы мелькнули на площадках, мелькнули их широкие черные штыки.
Стрелочники, давясь морозом, видели, как мотало на стыках длинные пульманы, окна
бросали в стрелочников снопы. Затем все исчезло, и души юнкеров наполнились