Page 102 - Белая гвардия

лазить между тяжелыми спицами, потом сгибаться в дугу и через второе, правое колесо
протискиваться, да еще с вещами, а вещей навешано на левой руке бог знает сколько.
Тянут руку к земле, бечевой режут подмышку. Мортиру убрать невозможно, вся
квартира стала мортирной, согласно распоряжению, и бестолковый полковник
Малышев, и ставшая бестолковой Елена, глядящая из колес, ничего не могут
предпринять, чтобы убрать пушку или, по крайней мере, самого-то больного человека
перевести в другие, сносные условия существования, туда, где нет никаких мортир.
Самая квартира стала, благодаря проклятой, тяжелой и холодной штуке, как постоялый
двор. Колокольчик на двери звонит часто… бррынь… и стали являться с визитами.
Мелькнул полковник Малышев, нелепый, как лопарь, в ушастой шапке и с золотыми
погонами, и притащил с собой ворох бумаг. Турбин прикрикнул на него, и Малышев
ушел в дуло пушки и сменился Николкой, суетливым, бестолковым и глупым в своем
упрямстве. Николка давал пить, но не холодную, витую струю из фонтана, а лил теплую
противную воду, отдающую кастрюлей.
— Фу… гадость эту… перестань, — бормотал Турбин.

Николка и пугался и брови поднимал, но был упрям и неумел. Елена не раз
превращалась в черного и лишнего Лариосика, Сережина племянника, и, вновь
возвращаясь в рыжую Елену, бегала пальцами где-то возле лба, и от этого было очень
мало облегченья. Еленины руки, обычно теплые и ловкие, теперь, как грабли,
расхаживали длинно, дурацки и делали все самое ненужное, беспокойное, что отравляет
мирному человеку жизнь на цейхгаузном проклятом дворе. Вряд ли не Елена была и
причиной палки, на которую насадили туловище простреленного Турбина. Да еще
садилась… что с ней?.. на конец этой палки, и та под тяжестью начинала медленно до
тошноты вращаться… А попробуйте жить, если круглая палка врезывается в тело! Нет,
нет, нет, они несносны! и как мог громче, но вышло тихо, Турбин позвал:
— Юлия!

Юлия, однако, не вышла из старинной комнаты с золотыми эполетами на портрете
сороковых годов, не вняла зову больного человека. И совсем бы бедного больного
человека замучили серые фигуры, начавшие хождение по квартире и спальне, наравне с
самими Турбиными, если бы не приехал толстый, в золотых очках — настойчивый и
очень умелый. В честь его появления в спаленке прибавился еще один свет — свет
стеариновой трепетной свечи в старом тяжелом и черном шандале. Свеча то мерцала на
столе, то ходила вокруг Турбина, а над ней ходил по стене безобразный Лариосик,
похожий на летучую мышь с обрезанными крыльями. Свеча наклонялась, оплывая
белым стеарином. Маленькая спаленка пропахла тяжелым запахом йода, спирта и
эфира. На столе возник хаос блестящих коробочек с огнями в никелированных
зеркальцах и горы театральной ваты — рождественского снега. Турбину толстый,
золотой, с теплыми руками, сделал чудодейственный укол в здоровую руку, и через
несколько минут серые фигуры перестали безобразничать. Мортиру выдвинули на
веранду, причем сквозь стекла, завешенные, ее черное дуло отнюдь не казалось
страшным. Стало свободнее дышать, потому что уехало громадное колесо и не
требовалось лазить между спицами. Свеча потухла, и со стены исчез угловатый, черный,
как уголь, Ларион, Лариосик Суржанский из Житомира, а лик Николки стал более
осмысленным и не таким раздражающе упрямым, быть может, потому, что стрелка,
благодаря надежде на искусство толстого золотого, разошлась и не столь непреклонно и
отчаянно висела на остром подбородке. Назад от половины шестого к без двадцати пять
пошло времечко, а часы в столовой, хоть и не соглашались с этим, хоть настойчиво и
посылали стрелки все вперед и вперед, но уже шли без старческой хрипоты и
брюзжания и по-прежнему — чистым, солидным баритоном били — тонк! И башенным
боем, как в игрушечной крепости прекрасных галлов Людовика XIV, били на башне —
бом!.. Полночь… слушай… полночь… слушай… Били предостерегающе, и чьи-то
алебарды позвякивали серебристо и приятно. Часовые ходили и охраняли, ибо башни,
тревоги и оружие человек воздвиг, сам того не зная, для одной лишь цели — охранять
человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего
другого воевать ни в коем случае не следует.

Только в очаге покоя Юлия, эгоистка, порочная, но обольстительная женщина, согласна
появиться. Она и появилась, ее нога в черном чулке, край черного отороченного мехом
ботика мелькнул на легкой кирпичной лесенке, и торопливому стуку и шороху ответил
плещущий колокольчиками гавот оттуда, где Людовик XIV нежился в небесно-голубом