Page 102 - Белая гвардия
P. 102

лазить между тяжелыми спицами, потом сгибаться в дугу и через второе, правое колесо
                протискиваться, да еще с вещами, а вещей навешано на левой руке бог знает сколько.
                Тянут руку к земле, бечевой режут подмышку. Мортиру убрать невозможно, вся
                квартира стала мортирной, согласно распоряжению, и бестолковый полковник
                Малышев, и ставшая бестолковой Елена, глядящая из колес, ничего не могут
                предпринять, чтобы убрать пушку или, по крайней мере, самого-то больного человека
                перевести в другие, сносные условия существования, туда, где нет никаких мортир.
                Самая квартира стала, благодаря проклятой, тяжелой и холодной штуке, как постоялый
                двор. Колокольчик на двери звонит часто… бррынь… и стали являться с визитами.
                Мелькнул полковник Малышев, нелепый, как лопарь, в ушастой шапке и с золотыми
                погонами, и притащил с собой ворох бумаг. Турбин прикрикнул на него, и Малышев
                ушел в дуло пушки и сменился Николкой, суетливым, бестолковым и глупым в своем
                упрямстве. Николка давал пить, но не холодную, витую струю из фонтана, а лил теплую
                противную воду, отдающую кастрюлей.
                — Фу… гадость эту… перестань, — бормотал Турбин.

                Николка и пугался и брови поднимал, но был упрям и неумел. Елена не раз
                превращалась в черного и лишнего Лариосика, Сережина племянника, и, вновь
                возвращаясь в рыжую Елену, бегала пальцами где-то возле лба, и от этого было очень
                мало облегченья. Еленины руки, обычно теплые и ловкие, теперь, как грабли,
                расхаживали длинно, дурацки и делали все самое ненужное, беспокойное, что отравляет
                мирному человеку жизнь на цейхгаузном проклятом дворе. Вряд ли не Елена была и
                причиной палки, на которую насадили туловище простреленного Турбина. Да еще
                садилась… что с ней?.. на конец этой палки, и та под тяжестью начинала медленно до
                тошноты вращаться… А попробуйте жить, если круглая палка врезывается в тело! Нет,
                нет, нет, они несносны! и как мог громче, но вышло тихо, Турбин позвал:
                — Юлия!

                Юлия, однако, не вышла из старинной комнаты с золотыми эполетами на портрете
                сороковых годов, не вняла зову больного человека. И совсем бы бедного больного
                человека замучили серые фигуры, начавшие хождение по квартире и спальне, наравне с
                самими Турбиными, если бы не приехал толстый, в золотых очках — настойчивый и
                очень умелый. В честь его появления в спаленке прибавился еще один свет — свет
                стеариновой трепетной свечи в старом тяжелом и черном шандале. Свеча то мерцала на
                столе, то ходила вокруг Турбина, а над ней ходил по стене безобразный Лариосик,
                похожий на летучую мышь с обрезанными крыльями. Свеча наклонялась, оплывая
                белым стеарином. Маленькая спаленка пропахла тяжелым запахом йода, спирта и
                эфира. На столе возник хаос блестящих коробочек с огнями в никелированных
                зеркальцах и горы театральной ваты — рождественского снега. Турбину толстый,
                золотой, с теплыми руками, сделал чудодейственный укол в здоровую руку, и через
                несколько минут серые фигуры перестали безобразничать. Мортиру выдвинули на
                веранду, причем сквозь стекла, завешенные, ее черное дуло отнюдь не казалось
                страшным. Стало свободнее дышать, потому что уехало громадное колесо и не
                требовалось лазить между спицами. Свеча потухла, и со стены исчез угловатый, черный,
                как уголь, Ларион, Лариосик Суржанский из Житомира, а лик Николки стал более
                осмысленным и не таким раздражающе упрямым, быть может, потому, что стрелка,
                благодаря надежде на искусство толстого золотого, разошлась и не столь непреклонно и
                отчаянно висела на остром подбородке. Назад от половины шестого к без двадцати пять
                пошло времечко, а часы в столовой, хоть и не соглашались с этим, хоть настойчиво и
                посылали стрелки все вперед и вперед, но уже шли без старческой хрипоты и
                брюзжания и по-прежнему — чистым, солидным баритоном били — тонк! И башенным
                боем, как в игрушечной крепости прекрасных галлов Людовика XIV, били на башне —
                бом!.. Полночь… слушай… полночь… слушай… Били предостерегающе, и чьи-то
                алебарды позвякивали серебристо и приятно. Часовые ходили и охраняли, ибо башни,
                тревоги и оружие человек воздвиг, сам того не зная, для одной лишь цели — охранять
                человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего
                другого воевать ни в коем случае не следует.

                Только в очаге покоя Юлия, эгоистка, порочная, но обольстительная женщина, согласна
                появиться. Она и появилась, ее нога в черном чулке, край черного отороченного мехом
                ботика мелькнул на легкой кирпичной лесенке, и торопливому стуку и шороху ответил
                плещущий колокольчиками гавот оттуда, где Людовик XIV нежился в небесно-голубом
   97   98   99   100   101   102   103   104   105   106   107