Page 104 - Белая гвардия
P. 104

распечатыванию окна. Эта каторжная работа заняла не менее полчаса, распухшие рамы
                не хотели открываться. Но, в конце концов, все-таки удалось открыть сперва первую, а
                потом и вторую, причем на Лариосиковой стороне лопнуло длинной извилистой
                трещиной стекло.

                — Потушите свет! — скомандовал Николка.
                Свет погас, и страшнейший мороз хлынул в комнату. Николка высунулся до половины в
                черное обледенелое пространство и зацепил верхнюю петлю за костыль. Коробка
                прекрасно повисла на двухаршинном шпагате. С улицы заметить никак нельзя, потому
                что брандмауэр 13-го номера подходит к улице косо, не под прямым углом, и потому, что
                высоко висит вывеска швейной мастерской. Можно заметить только если залезть в щель.
                Но никто не залезет ранее весны, потому что со двора намело гигантские сугробы, а с
                улицы прекраснейший забор и, главное, идеально то, что можно контролировать, не
                открывая окна; просунул руку в форточку, и готово: можно потрогать шпагат, как
                струну. Отлично.

                Вновь зажегся свет, и, размяв на подоконнике замазку, оставшуюся с осени у Анюты,
                Николка замазал окно наново. Даже если бы каким-нибудь чудом и нашли, то всегда
                готов ответ: «Позвольте? Это чья же коробка? Ах, револьверы… наследник?..

                — Ничего подобного! Знать не знаю и ведать не ведаю. Черт его знает, кто повесил! С
                крыши залезли и повесили. Мало ли кругом народу? Так то-с. Мы люди мирные, никаких
                наследников…»
                — Идеально сделано, клянусь богом, — говорил Лариосик.
                Как не идеально! Вещь под руками и в то же время вне квартиры.




                Было три часа ночи. В эту ночь, по-видимому, никто не придет. Елена с тяжелыми
                истомленными веками вышла на цыпочках в столовую. Николка должен был ее сменить.
                Николка с трех до шести, а с шести до девяти Лариосик.

                Говорили шепотом.
                — Значит так: тиф, — шептала Елена, — имейте в виду, что сегодня забегала уже Ванда,
                справлялась, что такое с Алексеем Васильевичем. Я сказала, может быть, тиф…
                Вероятно она не поверила, уж очень у нее глазки бегали… Все расспрашивала, — как у
                нас, да где были наши, да не ранили ли кого. Насчет раны ни звука.
                — Ни, ни, ни, — Николка даже руками замахал, — Василиса такой трус, какого свет не
                видал! Ежели в случае чего, он так и ляпнет кому угодно, что Алексея ранили, лишь бы
                только себя выгородить.
                — Подлец, — сказал Лариосик, — это подло!

                В полном тумане лежал Турбин. Лицо его после укола было совершенно спокойно, черты
                лица обострились и утончились. В крови ходил и сторожил успокоительный яд. Серые
                фигуры перестали распоряжаться, как у себя дома, разошлись по своим делишкам,
                окончательно убрали пушку. Если кто даже совершенно посторонний и появлялся, то
                все-таки вел себя прилично, стараясь связаться с людьми и вещами, коих законное место
                всегда в квартире Турбиных. Раз появился полковник Малышев, посидел в кресле, но
                улыбался таким образом, что все, мол, хорошо и будет к лучшему, а не бубнил грозно и
                зловеще и не набивал комнату бумагой. Правда, он жег документы, но не посмел тронуть
                диплом Турбина и карточки матери, да и жег на приятном и совершенно синеньком огне
                от спирта, а это огонь успокоительный, потому что за ним, обычно, следует укол. Часто
                звонил звоночек к мадам Анжу.

                — Брынь… — говорил Турбин, намереваясь передать звук звонка тому, кто сидел в
                кресле, а сидели по очереди то Николка, то неизвестный с глазами монгола (не смел
                буянить вследствие укола), то скорбный Максим, седой и дрожащий. — Брынь… —
                раненый говорил ласково и строил из гибких теней движущуюся картину, мучительную
                и трудную, но заканчивающуюся необычайным и радостным и больным концом.
   99   100   101   102   103   104   105   106   107   108   109