Page 104 - Белая гвардия

распечатыванию окна. Эта каторжная работа заняла не менее полчаса, распухшие рамы
не хотели открываться. Но, в конце концов, все-таки удалось открыть сперва первую, а
потом и вторую, причем на Лариосиковой стороне лопнуло длинной извилистой
трещиной стекло.

— Потушите свет! — скомандовал Николка.
Свет погас, и страшнейший мороз хлынул в комнату. Николка высунулся до половины в
черное обледенелое пространство и зацепил верхнюю петлю за костыль. Коробка
прекрасно повисла на двухаршинном шпагате. С улицы заметить никак нельзя, потому
что брандмауэр 13-го номера подходит к улице косо, не под прямым углом, и потому, что
высоко висит вывеска швейной мастерской. Можно заметить только если залезть в щель.
Но никто не залезет ранее весны, потому что со двора намело гигантские сугробы, а с
улицы прекраснейший забор и, главное, идеально то, что можно контролировать, не
открывая окна; просунул руку в форточку, и готово: можно потрогать шпагат, как
струну. Отлично.

Вновь зажегся свет, и, размяв на подоконнике замазку, оставшуюся с осени у Анюты,
Николка замазал окно наново. Даже если бы каким-нибудь чудом и нашли, то всегда
готов ответ: «Позвольте? Это чья же коробка? Ах, револьверы… наследник?..

— Ничего подобного! Знать не знаю и ведать не ведаю. Черт его знает, кто повесил! С
крыши залезли и повесили. Мало ли кругом народу? Так то-с. Мы люди мирные, никаких
наследников…»
— Идеально сделано, клянусь богом, — говорил Лариосик.
Как не идеально! Вещь под руками и в то же время вне квартиры.

Было три часа ночи. В эту ночь, по-видимому, никто не придет. Елена с тяжелыми
истомленными веками вышла на цыпочках в столовую. Николка должен был ее сменить.
Николка с трех до шести, а с шести до девяти Лариосик.

Говорили шепотом.
— Значит так: тиф, — шептала Елена, — имейте в виду, что сегодня забегала уже Ванда,
справлялась, что такое с Алексеем Васильевичем. Я сказала, может быть, тиф…
Вероятно она не поверила, уж очень у нее глазки бегали… Все расспрашивала, — как у
нас, да где были наши, да не ранили ли кого. Насчет раны ни звука.
— Ни, ни, ни, — Николка даже руками замахал, — Василиса такой трус, какого свет не
видал! Ежели в случае чего, он так и ляпнет кому угодно, что Алексея ранили, лишь бы
только себя выгородить.
— Подлец, — сказал Лариосик, — это подло!

В полном тумане лежал Турбин. Лицо его после укола было совершенно спокойно, черты
лица обострились и утончились. В крови ходил и сторожил успокоительный яд. Серые
фигуры перестали распоряжаться, как у себя дома, разошлись по своим делишкам,
окончательно убрали пушку. Если кто даже совершенно посторонний и появлялся, то
все-таки вел себя прилично, стараясь связаться с людьми и вещами, коих законное место
всегда в квартире Турбиных. Раз появился полковник Малышев, посидел в кресле, но
улыбался таким образом, что все, мол, хорошо и будет к лучшему, а не бубнил грозно и
зловеще и не набивал комнату бумагой. Правда, он жег документы, но не посмел тронуть
диплом Турбина и карточки матери, да и жег на приятном и совершенно синеньком огне
от спирта, а это огонь успокоительный, потому что за ним, обычно, следует укол. Часто
звонил звоночек к мадам Анжу.

— Брынь… — говорил Турбин, намереваясь передать звук звонка тому, кто сидел в
кресле, а сидели по очереди то Николка, то неизвестный с глазами монгола (не смел
буянить вследствие укола), то скорбный Максим, седой и дрожащий. — Брынь… —
раненый говорил ласково и строил из гибких теней движущуюся картину, мучительную
и трудную, но заканчивающуюся необычайным и радостным и больным концом.