Page 24 - Белая гвардия

сквозь дверь, задвинутую шкафом, доносился тонкий свист Николки и жизненный,
бодрый храп Шервинского. Из книжной молчание мертвенного Мышлаевского и Карася.
Елена была одна и поэтому не сдерживала себя и беседовала то вполголоса, то молча,
едва шевеля губами, с капором, налитым светом, и с черными двумя пятнами окон.

— Уехал…
Она пробормотала, сощурила сухие глаза и задумалась. Мысли ее были непонятны ей
самой. Уехал, и в такую минуту. Но позвольте, он очень резонный человек и очень
хорошо сделал, что уехал… Ведь это же к лучшему…
— Но в такую минуту… — бормотала Елена и глубоко вздохнула.

— Что за такой человек? — Как будто бы она его полюбила и даже привязалась к нему. И
вот сейчас чрезвычайная тоска в одиночестве комнаты, у этих окон, которые сегодня
кажутся гробовыми. Но ни сейчас, ни все время — полтора года, — что прожила с этим
человеком, и не было в душе самого главного, без чего не может существовать ни в коем
случае даже такой блестящий брак между красивой, рыжей, золотой Еленой и
генерального штаба карьеристом, брак с капорами, с духами, со шпорами, и
облегченный, без детей. Брак с генерально-штабным, осторожным прибалтийским
человеком. И что это за человек? Чего же это такого нет главного, без чего пуста моя
душа?
— Знаю я, знаю, — сама сказала себе Елена, — уважения нет. Знаешь, Сережа, нет у
меня к тебе уважения, — значительно сказала она красному капору и подняла палец. И
сама ужаснувшись тому, что сказала, ужаснулась своему одиночеству, захотела, чтобы
он тут был сию минуту. Без уважения, без этого главного, но чтобы был в эту трудную
минуту здесь. Уехал. И братья поцеловались. Неужели же так нужно? Хотя позволь-ка,
что ж я говорю? А что бы они сделали? Удерживать его? Да ни за что. Да пусть лучше в
такую трудную минуту его и нет, и не надо, но только не удерживать. Да ни за что. Пусть
едет. Поцеловаться-то они поцеловались, но ведь в глубине души они его ненавидят. Ей-
богу. Так вот все лжешь себе, лжешь, а как задумаешься, — все ясно — ненавидят.
Николка, тот еще добрее, а вот старший… Хотя нет. Алеша тоже добрый, но как-то он
больше ненавидит. Господи, что же это я думаю? Сережа, что это я о тебе думаю? А
вдруг отрежут… Он там останется, я здесь…

— Мой муж, — сказала она, вздохнувши, и начала расстегивать капотик. — Мой муж…
Капор с интересом слушал, и щеки его осветились жирным красным светом. Спрашивал:

— А что за человек твой муж?

— Мерзавец он. Больше ничего! — сам себе сказал Турбин, в одиночестве через комнату
и переднюю от Елены. Мысли Елены передались ему и жгли его уже много минут. —
Мерзавец, а я, действительно, тряпка. Если уж не выгнал его, то по крайней мере, нужно
было молча уйти. Поезжай к чертям. Не потому даже мерзавец, что бросил Елену в
такую минуту, это, в конце концов, мелочь, вздор, а совсем по-другому. Но вот почему? А
черт, да понятен он мне совершенно. О, чертова кукла, лишенная малейшего понятия о
чести! Все, что ни говорит, говорит, как бесструнная балалайка, и это офицер русской
военной академии. Это лучшее, что должно было быть в России…

Квартира молчала. Полоска, выпадавшая из спальни Елены, потухла. Она заснула, и
мысли ее потухли, но Турбин еще долго мучился у себя в маленькой комнате, у
маленького письменного стола. Водка и германское вино удружили ему плохо. Он сидел
и воспаленными глазами глядел в страницу первой попавшейся ему книги и вычитывал,
бессмысленно возвращаясь к одному и тому же:

Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя…

Только под утро он разделся и уснул, и вот во сне явился к нему маленького роста
кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал:
— Голым профилем на ежа не сядешь?.. Святая Русь — страна деревянная, нищая и…
опасная, а русскому человеку честь — только лишнее бремя.