Page 26 - Белая гвардия

4
Как многоярусные соты, дымился и шумел и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане
на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу.
Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег. И в пять, и в шесть, и в семь
этажей громоздились дома. Днем их окна были черны, а ночью горели рядами в темно-
синей выси. Цепочками, сколько хватало глаз, как драгоценные камни, сияли
электрические шары, высоко подвешенные на закорючках серых длинных столбов. Днем
с приятным ровным гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми
сиденьями, по образцу заграничных. Со ската на скат, покрикивая, ехали извозчики, и
темные воротники — мех серебристый и черный — делали женские лица загадочными и
красивыми.
Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было
садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду
огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами.
Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами
поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных
сумерках царствовал вечный Царский сад. Старые сгнившие черные балки парапета не
преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные стены, заметенные
вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире,
переходили в береговые рощи, над шоссе, вьющимся по берегу великой реки, и темная,
скованная лента уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает
человеческих глаз, где седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море.
Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и верхнего
Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в излучине замерзшего Днепра, и
весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий, смягчался и ворчал довольно глухо.
Вся энергия Города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Свет
с четырех часов дня начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах,
в газовых фонарях, в фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных
сплошных окнах электрических станций, наводящих на мысль о страшном и суетном
электрическом будущем человечества, в их сплошных окнах, где были видны неустанно
мотающие свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие самое основание
земли. Играл светом и переливался, светился и танцевал и мерцал Город по ночам до
самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом.

Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира
на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных
заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету
водяной путь на Город, к его пристаням. Зимой крест сиял в черной гуще небес и
холодно и спокойно царил над темными пологими далями московского берега, от
которого были перекинуты два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский,
ведущий в слободку на том берегу, другой — высоченный, стреловидный, по которому
прибегали поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю шапку,
таинственная Москва.

И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень
возможно, уже не повторится в двадцатом столетии. За каменными стенами все
квартиры были переполнены. Свои давнишние исконные жители жались и продолжали
сжиматься дальше, волею-неволею впуская новых пришельцев, устремлявшихся на
Город. И те как раз и приезжали по этому стреловидному мосту оттуда, где загадочные
сизые дымки.
Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы, оставившие
доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять связи с тем новым
миром, который нарождался в Московском царстве, домовладельцы, покинувшие дома
верным тайным приказчикам, промышленники, купцы, адвокаты, общественные
деятели. Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные,
трусливые. Кокотки. Честные дамы из аристократических фамилий. Их нежные дочери,
петербургские бледные развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали