Page 23 - Белая гвардия

— Таз! Таз!
— Таз извольте.

— А-а-а…
— Эх вы!

Резко бьет нашатырный отчаянный спирт. Карась и Елена раскрывали рот
Мышлаевскому. Николка поддерживал его, и два раза Турбин лил ему в рот
помутившуюся белую воду.
— А… хрр… у-ух… Тьф… фэ…

— Снегу, снегу…
— Господи боже мой. Ведь это нужно ж так…

Мокрая тряпка лежала на лбу, с нее стекали на простыни капли, под тряпкой виднелись
закатившиеся под набрякшие веки воспаленные белки глаз, и синеватые тени лежали у
обострившегося носа. С четверть часа, толкая друг друга локтями, суетясь, возились с
побежденным офицером, пока он не открыл глаза и не прохрипел:
— Ах… пусти…

— Тэк-с, ну ладно, пусть здесь и спит.

Во всех комнатах загорелись огни, ходили, приготовляя постели.
— Леонид Юрьевич, вы тут ляжете, у Николки.
— Слушаюсь.

Шервинский, медно-красный, но бодрящийся, щелкнул шпорами и, поклонившись,
показал пробор. Белые руки Елены замелькали над подушками на диване.

— Не затрудняйтесь… я сам.
— Отойдите вы. Чего подушку за ухо тянете? Ваша помощь не нужна.

— Позвольте ручку поцеловать…
— По какому поводу?

— В благодарность за хлопоты.

— Обойдется пока… Николка, ты у себя на кровати. Ну, как он?
— Ничего, отошел, проспится.
Белым застелили два ложа и в комнате, предшествующей Николкиной. За двумя тесно
сдвинутыми шкафами, полными книг. Так и называлась комната в семье профессора —
книжная.

И погасли огни, погасли в книжной, в Николкиной, в столовой. Сквозь узенькую щель,
между полотнищами портьеры в столовую вылезла темно-красная полоска из спальни
Елены. Свет ее томил, поэтому на лампочку, стоящую на тумбе у кровати, надела она
темно-красный театральный капор. Когда-то в этом капоре Елена ездила в театр
вечером, когда от рук и меха и губ пахло духами, а лицо было тонко и нежно напудрено и
из коробки капора глядела Елена, как Лиза глядит из «Пиковой Дамы». Но капор
обветшал, быстро и странно, в один последний год, и сборки осеклись и потускнели, и
потерлись ленты. Как Лиза «Пиковой Дамы», рыжеватая Елена, свесив руки на колени,
сидела на приготовленной кровати в капоте. Ноги ее были босы, погружены в
старенькую, вытертую медвежью шкуру. Недолговечный хмель ушел совсем, и черная,
громадная печаль одевала Еленину голову, как капор. Из соседней комнаты, глухо,