Page 34 - Белая гвардия

Были десятки тысяч людей, вернувшихся с войны и умеющих стрелять…
— А выучили сами же офицеры по приказанию начальства!

Сотни тысяч винтовок, закопанных в землю, упрятанных в клунях и коморах и не
сданных, несмотря на скорые на руку военно-полевые немецкие суды, порки шомполами
и стрельбу шрапнелями, миллионы патронов в той же земле и трехдюймовые орудия в
каждой пятой деревне и пулеметы в каждой второй, во всяком городишке склады
снарядов, цейхгаузы с шинелями и папахами.

И в этих же городишках народные учителя, фельдшера, однодворцы, украинские
семинаристы, волею судеб ставшие прапорщиками, здоровенные сыны пчеловодов,
штабс-капитаны с украинскими фамилиями… все говорят на украинском языке, все
любят Украину волшебную, воображаемую, без панов, без офицеров-москалей, — и
тысячи бывших пленных украинцев, вернувшихся из Галиции.

Это в довесочек к десяткам тысяч мужичков?.. О-го-го!
Вот это было. А узник… гитара…

Слухи грозные, ужасные…Наступают на нас…

Дзинь… трень… эх, эх, Николка.
Турок, земгусар, Симон. Да не было его. Не было. Так, чепуха, легенда, мираж.
И напрасно, напрасно мудрый Василиса, хватаясь за голову, восклицал в знаменитом
ноябре: «Quos vult perdere, dementat» [Кого (бог) захочет погубить, того он лишает
разума (лат.)] — и проклинал гетмана за то, что тот выпустил Петлюру из загаженной
городской тюрьмы.
— Вздор-с все это. Не он — другой. Не другой — третий.

Итак, кончились всякие знамения и наступили события… Второе было не пустяшное, как
какой-то выпуск мифического человека из тюрьмы, — о нет! — оно было так
величественно, что о нем человечество, наверное, будет говорить еще сто лет… Гальские
петухи в красных штанах, на далеком европейском Западе, заклевали толстых кованых
немцев до полусмерти. Это было ужасное зрелище: петухи во фригийских колпаках, с
картавым клекотом налетали на бронированных тевтонов и рвали из них клочья мяса
вместе с броней. Немцы дрались отчаянно, вгоняли широкие штыки в оперенные груди,
грызли зубами, но не выдержали, — и немцы! немцы! попросили пощады.

Следующее событие было тесно связано с этим и вытекло из него, как следствие из
причины. Весь мир, ошеломленный и потрясенный, узнал, что тот человек, имя которого
и штопорные усы, как шестидюймовые гвозди, были известны всему миру и который
был-то уж наверняка сплошь металлический, без малейших признаков дерева, он был
повержен. Повержен в прах — он перестал быть императором. Затем темный ужас
прошел ветром по всем головам в Городе: видели, сами видели, как линяли немецкие
лейтенанты и как ворс их серо-небесных мундиров превращался в подозрительную
вытертую рогожку. И это происходило тут же, на глазах, в течение часов, в течение
немногих часов линяли глаза, и в лейтенантских моноклевых окнах потухал живой свет,
и из широких стеклянных дисков начинала глядеть дырявая реденькая нищета.

Вот тогда ток пронизал мозги наиболее умных из тех, что с желтыми твердыми
чемоданами и с сдобными женщинами проскочили через колючий большевистский
лагерь в Город. Они поняли, что судьба их связала с побежденными, и сердца их
исполнились ужасом.
— Немцы побеждены, — сказали гады.

— Мы побеждены, — сказали умные гады.
То же самое поняли и горожане.

О, только тот, кто сам был побежден, знает, как выглядит это слово! Оно похоже на
вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение. Оно похоже на комнату,