Page 63 - Белая гвардия

Там орала дивчиненькаВоликом черненьким…Орала… орала,Не вмила гукаты.Тай
наняла казаченькаНа скрипочке граты.

— Фью… ах! Ах, тах, тах!.. — засвистал и защелкал веселым соловьем всадник у прапора.
Закачались пики, и тряслись черные шлыки гробового цвета с позументом и гробовыми
кистями. Хрустел снег под тысячью кованых копыт. Ударил радостный торбан.
— Так его! Не журись, хлопцы, — одобрительно сказал Козырь. И завился винтом
соловей по снежным украинским полям.

Прошли Белый Гай, раздернулась завеса тумана, и по всем дорогам зачернело,
зашевелилось, захрустело. У Гая на скрещении дорог пропустили вперед себя тысячи с
полторы людей в рядах пехоты. Были эти люди одеты в передних шеренгах в синие
одинакие жупаны добротного германского сукна, были тоньше лицами, подвижнее,
умело несли винтовки — галичане. А в задних рядах шли одетые в длинные до пят
больничные халаты, подпоясанные желтыми сыромятными ремнями. И на головах у всех
колыхались германские разлапанные шлемы поверх папах. Кованые боты уминали снег.

От силы начали чернеть белые пути к Городу.
— Слава! — кричала проходящая пехота желто-блакитному прапору.

— Слава! — гукал Гай перелесками.
Славе ответили пушки позади и на левой руке. Командир корпуса облоги, полковник
Торопец, еще в ночь послал две батареи к Городскому лесу. Пушки стали полукругом в
снежном море и с рассветом начали обстрел. Шестидюймовые волнами грохота
разбудили снежные корабельные сосны. По громадному селению Пуще-Водице два раза
прошло по удару, от которых в четырех просеках в домах, сидящих в снегу, враз
вылетели все стекла. Несколько сосен развернуло в щепы и дало многосаженные
фонтаны снегу. Но затем в Пуще смолкли звуки. Лес стал, как в полусне, и только
потревоженные белки шлялись, шурша лапками, по столетним стволам. Две батареи
после этого снялись из-под Пущи и пошли на правый фланг. Они пересекли необъятные
пахотные земли, лесистое Урочище, повернули по узкой дороге, дошли до разветвления
и там развернулись уже в виду Города. С раннего утра на Подгородней, на Савской, в
предместье Города, Куреневке, стали рваться высокие шрапнели.

В низком снежном небе било погремушками, словно кто-то играл. Там жители домишек
уже с утра сидели в погребах, и в утренних сумерках было видно, как иззябшие цепи
юнкеров переходили куда-то ближе к сердцевине Города. Впрочем, пушки вскоре стихли
и сменились веселой тарахтящей стрельбой где-то на окраине, на севере. Затем и она
утихла.

Поезд командира корпуса облоги Торопца стоял на разъезде верстах в пяти от
занесенного снегом и оглушенного буханьем и перекатами мертвенного поселка
Святошино, в громадных лесах. Всю ночь в шести вагонах не гасло электричество, всю
ночь звенел телефон на разъезде и пищали полевые телефоны в измызганном салоне
полковника Торопца. Когда же снежный день совсем осветил местность, пушки
прогремели впереди по линии железной дороги, ведущей из Святошина на Пост-
Волынский, и птички запели в желтых ящиках, и худой, нервный Торопец сказал своему
адъютанту Худяковскому:
— Взялы Святошино. Запропонуйте, будьте ласковы, пане адъютант, нехай потяг
передадут на Святошино.
Поезд Торопца медленно пошел между стенами строевого зимнего леса и стал близ
скрещенья железнодорожной линии с огромным шоссе, стрелой вонзающимся в Город.
И тут, в салоне, полковник Торопец стал выполнять свой план, разработанный им в две
бессонных ночи в этом самом клоповом салоне №4173.

Город вставал в тумане, обложенный со всех сторон. На севере от городского леса и
пахотных земель, на западе от взятого Святошина, на юго-западе от злосчастного Поста-
Волынского, на юге за рощами, кладбищами, выгонами и стрельбищем, опоясанными