Page 1 - Чевенгур

Андрей Платонов
Чевенгур

Андрей Платонов

Чевенгур

Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить
прямо из природы. Появляется человек — с тем зорким и до грусти изможденным лицом,
который все может починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно. Любое
изделие, от сковородки до будильника, не миновало на своем веку рук этого человека. Не
отказывался он также подкидывать подметки, лить волчью дробь и штамповать поддельные
медали для продажи на сельских старинных ярмарках. Себе же он никогда ничего не сделал
— ни семьи, ни жилища. Летом жил он просто в природе, помещая инструмент в мешке, а
мешком пользовался как подушкой — более для сохранности инструмента, чем для
мягкости. От раннего солнца он спасался тем, что клал себе с вечера на глаза лопух. Зимой
же он существовал на остатки летнего заработка, уплачивая церковному сторожу за квартиру
тем, что звонил ночью часы. Его ничто особо не интересовало — ни люди, ни природа, —
кроме всяких изделий. Поэтому к людям и полям он относился с равнодушной нежностью,
не посягая на их интересы. В зимние вечера он иногда делал ненужные вещи: башни из
проволок, корабли из кусков кровельного железа, клеил бумажные дирижабли и прочее —
исключительно для собственного удовольствия. Часто он даже задерживал чей-нибудь
случайный заказ — например, давали ему на кадку новые обручи подогнать, а он занимался
устройством деревянных часов, думая, что они должны ходить без завода — от вращения
Земли.
Церковному сторожу не нравились такие бесплатные занятия.
— На старости лет ты побираться будешь, Захар Палыч! Кадка вон который день стоит,
а ты о землю деревяшкой касаешься неведомо для чего.
Захар Павлович молчал: человеческое слово для него что лесной шум для жителя леса
— его не слышишь. Сторож курил и спокойно глядел дальше — в бога он от частых
богослужений не верил, но знал наверное, что ничего у Захара Павловича не выйдет: люди
давно на свете живут и уже все выдумали. А Захар Павлович считал наоборот: люди
выдумали далеко не все, раз природное вещество живет нетронутое руками.
Через четыре года в пятый село наполовину уходило в шахты и города, а наполовину в
леса — бывал неурожай. Издавна известно, что на лесных полянах даже в сухие годы
хорошо вызревают травы, овощ и хлеб. Оставшаяся на месте половина деревни бросалась на
эти поляны, чтобы уберечь свою зелень от моментального расхищения потоками жадных
странников. Но на этот раз засуха повторилась и в следующем году. Деревня заперла свои
хаты и вышла двумя отрядами на большак — один отряд пошел побираться к Киеву, другой
— на Луганск на заработки; некоторые же повернули в лес и в заросшие балки, стали есть
сырую траву, глину и кору и одичали. Ушли почти одни взрослые
— дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать. Грудных же постепенно
затомили сами матери-кормилицы, не давая досыта сосать.
Была одна старуха — Игнатьевна, которая лечила от голода малолетних: она им давала
грибной настойки пополам со сладкой травой, и дети мирно затихали с сухой пеной на губах.
Мать целовала ребенка в состарившийся морщинистый лобик и шептала:
— Отмучился, родимый. Слава тебе, господи!
Игнатьевна стояла тут же:
— Преставился, тихий: лучше живого лежит, сейчас в раю ветры серебряные