Page 10 - Чевенгур

наступали перед засухой. Это приметила вся деревня, и, если тетка Марья ходила порожняя,
мужики говорили: «Ну, Марья нынче девкой ходит — летом голод будет».
В этот год Марья тоже ходила худой и свободной.
— Паруешь, Марь Матвевна? — с уважением спрашивали ее прохожие мужики.
— А что ж! — говорила Марья и с непривычки стыдилась своего холостого положения.
— Ну ничего, — успокаивали ее. — Глядишь, опять скоро сына почнешь: ты на это
ухватлива…
— а чего ж зря-то жить! — смелела Марья. — Лишь бы хлеб был.
— Это-то хоть верно, — соглашались мужики. — Бабе родить не трудно, да хлеб за ней
не поспевает… Да ты-то ведьма: ты свою пору знаешь…
Прохор Абрамович сказал жене, что она отяжелела безо времени.
— И-их, Проша, — ответила Мавра Фетисовна, — я рожу, я и с сумой для них пойду —
не ты ведь!
Прохор Абрамович умолк на долгое время.
Настал декабрь, а снегу не было — озимые вымерзали. Мавра Фетисовна родила
двоешек.
— Снеслась, — сказал у ее кровати Прохор Абрамович. — Ну и слава богу: что ж
теперь делать-то! Должно, эти будут живучие
— морщинки на лбу и ручки кулаками.
Приемыш стоял тут же и глядел на непонятное с искаженным постаревшим лицом. В
нем поднялась едкая теплота позора за взрослых, он сразу потерял любовь к ним и
почувствовал свое одиночество — ему захотелось убежать и спрятаться в овраг. Так же ему
было одиноко, скучно и страшно, когда он увидел склещенных собак — он тогда два дня не
ел, а всех собак разлюбил навсегда. У кровати роженицы пахло говядиной и сырым
молочным телком, а сама Мавра Фетисовна ничего не чуяла от слабости, ей было душно под
разноцветным лоскутным одеялом — она обнажила полную ногу в морщинах старости и
материнского жира; на ноге были видны желтые пятна каких-то омертвелых страданий и
синие толстые жилы с окоченевшей кровью, туго разросшиеся под кожей и готовые ее
разорвать, чтобы выйти наружу; по одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать, как
бьется где-то сердце, с усилием прогоняя кровь сквозь узкие обвалившиеся ущелья тела.
— Что, Саш, загляделся? — спросил Прохор Абрамович у ослабевшего приемыша. —
Два братца тебе родилось. Отрежь себе хлеба ломоть и ступай бегать — нынче потеплело…
Саша ушел, не взяв хлеба. Мавра Фетисовна открыла белые жидкие глаза и позвала
мужа:
— Проша! С сиротой — десять у нас, а ты двенадцатый…
Прохор Абрамович и сам знал счет:
— Пускай живут — на лишний рот лишний хлеб растет.
— Люди говорят, голод будет — не дай бог страсти такой: куда нам деваться с
грудными да малолетними?
— Не будет голода, — для спокойствия решил Прохор Абрамович. — Озимые не
удадутся, на яровых возьмем.
Озимые и взаправду не удались: они подмерзли еще с осени, а весной окончательно
задохнулись под полевою наледью. Яровые то пугали, то радовали, но кое-как дозрели,
подарив по десяти пудов с десятины. Старшему сыну Прохора Абрамовича было лет
одиннадцать и почти столько же приемышу: кто-то один должен идти побираться, чтобы
носить семье помощь хлебными сухарями. Прохор Абрамович молчал: своего послать
жалко, а сироту — стыдно.
— Что ж ты молчишь-то сидишь? — озлобилась Мавра Фетисовна. — Агапка
семилетнего отправила, Мишка Дувакин девчонку снарядил, а ты все сидишь, идол
беззаботный! Пшена-то до рождества не хватит, а хлеба со Спаса не видим!..
Весь вечер Прохор Абрамович шил удобный и уемистый мешок из старого рядна. Раза
два он подзывал Сашу и примеривал к его плечам: