Page 128 - Чевенгур

долго слышать формулировку своим чувствам, заглушенным их излишней силой; от этого
настает внутренний покой, и напоследок засыпаешь. Сотых тоже не спал, но много раз
замолкал и начинал дремать, а дремота восстанавливала в нем силы, он просыпался, кратко
говорил и, уставая, вновь закатывался в полузабвение. Во время его дремоты Чепурный
выпрямлял ему ноги и складывал руки на покой, чтобы он лучше отдыхал.
— Не гладь меня, не стыди человека, — отзывался Сотых в теплой глуши сарая. —
Мне и так с тобой чего-то хорошо.
Под самый сон дверь сарая засветилась щелями и с прохладного двора запахло дымным
навозом; Сотых привстал и поглядел на новый день одурелыми от неровного сна глазами.
— Ты чего? Ляжь на правый бок и забудься, — произнес Чепурный, жалея, что так
скоро прошло время.
— Ну никак ты мне спать не даешь, — упрекнул Сотых. — У нас в слободе такой актив
есть: мужикам покою не дает; ты тоже актив, идол тебя вдарь!
— А чего ж мне делать, раз у меня сна нету, скажи пожалуйста!
Сотых пригладил волосы на голове и раскудрявил бороду, будто собираясь в опрятном
виде преставиться во сне смерти.
— Сна у тебя нету от упущений, революция-то помаленьку распускается. Ты приляжь
ко мне ближе и спи, а утром собери остатки красных и — грянь, а то опять народ пешком
куда-то пошел…
— Соберу срочным порядком, — сам себе сформулировал Чепурный и уткнулся в
спокойную спину прохожего, чтобы скорее набраться сил во сне. Зато у Сотых уже
перебился сон, и он не мог забыться. «Уже рассвело, — видел утро Сотых. — Мне почти
пора идти; лучше потом, когда будет жара, в логу полежу. Ишь ты, человек какой спит —
хочется ему коммунизма, и шабаш: весь народ за одного себя считает!»
Сотых поправил Чепурному свалившуюся голову, прикрыл худое тело шинелью и
встал уходить отсюда навсегда.
— Прощай, сарай! — сказал он в дверях ночному помещению.
— Живи, не гори!
Сука, спавшая со щенятами в глубине сарая, ушла куда-то кормиться, и щенки ее
разбрелись в тоске по матери; один толстый щенок пригрелся к шее Чепурного и начал
лизать ее поверх желе%зок жадным младенческим языком. Сперва Чепурный только
улыбался — щенок его щекотал, а потом начал просыпаться от раздражающего холода
остывающих слюней.
Прохожего товарища не было; но Чепурный отдохнул и не стал горевать по нем; надо
скорей коммунизм кончать, — обнадеживал себя Чепурный, — тогда и этот товарищ в
Чевенгур возвратится.
Спустя час он собрал в уисполкоме всех чевенгурских большевиков — одиннадцать
человек — и сказал им одно и то же, что всегда говорил: надо, ребята, поскорей коммунизм
делать, а то ему исторический момент пройдет, — пускай Прокофий нам сформулирует!
Прокофий, имевший все сочинения Карла Маркса для личного употребления,
формулировал всю революцию как хотел — в зависимости от настроения Клавдюши и
объективной обстановки.
Объективная же обстановка и тормоз мысли заключались для Прокофия в темном, но
связном и безошибочном чувстве Чепурного. Как только Прокофий начинал наизусть
сообщать сочинение Маркса, чтобы доказать поступательную медленность революции и
долгий покой Советской власти, Чепурный чутко худел от внимания и с корнем отвергал
рассрочку коммунизма.
— Ты, Прош, не думай сильней Карла Маркса: он же от осторожности выдумывал, что
хуже, а раз мы сейчас коммунизм можем поставить, то Марксу тем лучше…
— Я от Маркса отступиться не могу, товарищ Чепурный, — со скромным духовным
подчинением говорил Прокофий, — раз у него напечатано, то нам идти надо теоретически
буквально.