Page 130 - Чевенгур
P. 130

храмах и хотя бы издали сочувствовать Советской власти.
                     — Нет и нет, — отвергал Пиюся, — вы теперь не люди, и природа вся переменилась…
                     Многие полубуржуи плакали на полу, прощаясь со своими предметами и останками.
               Подушки  лежали  на  постелях  теплыми  горами,  емкие  сундуки  стояли  неразлучными
               родственниками рыдающих капиталистов, и, выходя наружу, каждый полубуржуй уносил на
               себе  многолетний  запах  своего  домоводства,  давно  проникший  через  легкие  в  кровь  и
               превратившийся  в  часть  тела.  Не  все  знали,  что  запах  есть  пыль  собственных  вещей,  но
               каждый этим запахом освежал через дыхание свою кровь. Пиюся не давал застаиваться горю
               полубуржуев на одном месте: он выкидывал узлы с нормой первой необходимости на улицу,
               а  затем  хватал  поперек  тоскующих  людей  с  равнодушием  мастера,  бракующего
               человечество, и молча сажал их на узлы, как на острова последнего убежища; полубуржуи на
               ветру  переставали  горевать  и  щупали  узлы  —  все  ли  в  них  Пиюся  положил,  что  им
               полагалось.  Выселив  к  позднему  вечеру  весь  класс  остаточной  сволочи,  Пиюся  сел  с
               товарищами покурить. Начался тонкий, едкий дождь — ветер стих в изнеможении и молча
               лег под дождь. Полубуржуи сидели на  узлах  непрерывными длинными рядами и ожидали
               какого-то явления.
                     Явился  Чепурный  и  приказал  своим  нетерпеливым  голосом,  чтобы  все  сейчас  же
               навеки  пропали  из  Чевенгура,  потому  что  коммунизму  ждать  некогда  и  новый  класс
               бездействует  в  ожидании  жилищ  и  своего  общего  имущества.  Остатки  капитализма
               прослушали Чепурного, но продолжали сидеть в тишине и дожде.
                     — Товарищ Пиюся, — сдержанно сказал Чепурный. — Скажи пожалуйста, что это за
               блажь  такая?  Пускай  они  хоронятся,  пока  мы  их  не  убиваем, —  нам  от  них  революцию
               пустить некуда…
                     — Я сейчас, товарищ Чепурный, — конкретно сообразил Пиюся и вынул револьвер.
                     — Скрывайся прочь! — сказал он наиболее близкому полубуржую.
                     Тот наклонился на свои обездоленные руки и продолжительно заплакал — без всякого
               заунывного начала. Пиюся запустил горячую пулю в его узел — и полубуржуй поднялся на
               сразу окрепшие ноги сквозь дым выстрела, а Пиюся схватил левой рукой узел и откинул его
               вдаль.
                     — Так пойдешь, — определил он. — Тебе пролетариат вещи подарил, значит, бежать
               надо с ними, а теперь мы их назад берем.
                     Подручные  Пиюси  поспешно  начали  обстреливать  узлы  и  корзины  старого
               чевенгурского  населения, —  и  полубуржуи  медленно,  без  страха,  тронулись  в  спокойные
               окрестности  Чевенгура.  В  городе  осталось  одиннадцать  человек  жителей,  десять  из  них
               спали, а один ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была Клавдюша, но она
               хранилась в особом доме, как сырье общей радости, отдельно от опасной массовой жизни.
                     Дождь  к  полночи  перестал,  и  небо  замерло  от  истощения.  Грустная  летняя  тьма
               покрывала тихий и пустой, страшный Чевенгур. С осторожным сердцем Чепурный затворил
               распахнутые  ворота  в  доме  бывшего  Завына-Дувайло  и  думал,  куда  же  делись  собаки  в
               городе; на дворах были только исконные лопухи и добрая лебеда, а внутри домов в первый
               раз за долгие века никто не вздыхал во сне. Иногда Чепурный входил в горницу, садился в
               сохранившееся кресло и нюхал табак, чтобы хоть чем-нибудь пошевелиться и прозвучать для
               самого  себя.  В  шкафах  кое-где  лежали  стопочками  домашние  пышки,  а  в  одном  доме
               имелась бутылка церковного вина — висанта. Чепурный поглубже вжал пробку в бутылку,
               чтобы вино не потеряло вкуса до прибытия пролетариата, а на пышки накинул полотенце,
               чтобы они не пылились. Особенно хорошо всюду были снаряжены постели — белье лежало
               свежим  и  холодным,  подушки  обещали  покой  любой  голове;  Чепурный  прилег  на  одну
               кровать, чтобы испробовать, но ему сразу стало стыдно и скучно так удобно лежать, словно
               он  получил  кровать  в  обмен  за  революционную  неудобную  душу.  Несмотря  на  пустые
               обставленные  дома,  никто  из  десяти  человек  чевенгурских  большевиков  не  пошел  искать
               себе  приятного  ночлега,  а  легли  все  вместе  на  полу  в  общем  кирпичном  доме,
               забронированном еще в семнадцатом году для беспризорной тогда революции. Чепурный и
   125   126   127   128   129   130   131   132   133   134   135