Page 127 - Чевенгур
P. 127

иметь  страсть  к  размножению, —  слишком  он  уважал  ее  за  товарищеское  утешение  всех
               одиноких коммунистов в Чевенгуре; а она взяла и легла с Прокофием в бурьян, а между тем
               весь город притаился в ожидании коммунизма и самому Чепурному от грусти потребовалась
               дружба;  если  б  он  мог  сейчас  обнять  Клавдюшу,  он  бы  свободно  подождал  потом
               коммунизма  еще  двое-трое  суток,  а  так  жить  он  больше  не  может  —  его  товарищескому
               чувству не в кого упираться; хотя никто не в силах сформулировать твердый и вечный смысл
               жизни, однако про этот смысл забываешь, когда живешь в дружбе и неотлучном присутствии
               товарищей,  когда  бедствие  жизни  поровну  и  мелко  разделено  между  обнявшимися
               мучениками.
                     Пешеход остановился перед Чепурным.
                     — Стоишь — своих ожидаешь?
                     — Своих! — со счастьем согласился Чепурный.
                     — Теперь все чужие — не дождешься! А может, родственников смотришь?
                     — Нет — товарищей.
                     — Жди, —  сказал  прохожий  и  стал  заново  обосновывать  сумку  с  харчами  на  своей
               спине. —  Нету  теперь  товарищей.  Все  дураки,  которые  были  кой-как,  нынче  стали  жить
               нормально: сам хожу и вижу.
                     Кузнец Сотых уже привык к разочарованию, ему было одинаково жить, что в слободе
               Калитве, что в чужом городе, — и он равнодушно бросил на целое лето кузню в слободе и
               пошел  наниматься  на  строительный  сезон  арматурщиком,  так  как  арматурные  каркасы
               похожи на плетни и ему, поэтому, знакомы.
                     — Видишь ты, — говорил  Сотых, не сознавая, что он рад встреченному человеку, —
               товарищи — люди хорошие, только они дураки и долго не живут. Где ж теперь тебе товарищ
               найдется? Самый хороший — убит в могилу: он для бедноты очень двигаться старался, — а
               который утерпел, тот нынче без толку ходит… Лишний же элемент — тот покой власти надо
               всеми держит, того ты никак не дождешься!
                     Сотых управился с сумкой и сделал шаг, чтобы идти дальше, но Чепурный осторожно
               притронулся к нему и заплакал от волнения и стыда своей беззащитной дружбы.
                     Кузнец сначала промолчал, испытывая притворство Чепурного, а потом и сам перестал
               поддерживать свое ограждение от других людей и весь облегченно ослаб.
                     — Значит, ты от хороших убитых товарищей остался, раз плачешь! Пойдем в обнимку
               на ночевку — будем с тобой долго думать. А зря не плачь — люди не песни: от песни я вот
               всегда заплачу, на своей свадьбе и то плакал…
                     Чевенгур рано затворялся, чтобы спать и не чуять опасности. И никто, даже Чепурный
               со  своим  слушающим  чувством,  не  знал,  что  на  некоторых  дворах  идет  тихая  беседа
               жителей. Лежали у заборов в уюте лопухов бывшие приказчики и сокращенные служащие и
               шептались  про  лето  господне,  про  тысячелетнее  царство  Христово,  про  будущий  покой
               освеженной страданиями земли, — такие беседы были необходимы, чтобы кротко пройти по
               адову дну коммунизма; забытые запасы накопленной вековой душевности помогали старым
               чевенгурцам  нести  остатки  своей жизни  с  полным  достоинством  терпения  и  надежды.  Но
               зато  горе  было  Чепурному  и  его  редким  товарищам  —  ни  в  книгах,  ни  в  сказках,  нигде
               коммунизм не был записан понятной песней, которую можно было вспомнить для утешения
               в опасный час; Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф, и его страшные книги не
               могли  довести  человека  до  успокаивающего  воображения  коммунизма;  московские  и
               губернские плакаты изображали гидру контрреволюции и поезда с ситцем и сукном, едущие
               в  кооперативные  деревни,  но  нигде  не  было  той  трогательной  картины  будущего,  ради
               которого  следует  отрубить  голову  гидре  и  везти  груженые  поезда.  Чепурный  должен  был
               опираться только на свое воодушевленное сердце и его трудной силой добывать будущее,
               вышибая души из затихших тел буржуев и обнимая пешехода-кузнеца на дороге.
                     До  первой  чистой  зари  лежали  на  соломе  в  нежилом  сарае  Чепурный  и  Сотых  —  в
               умственных  поисках  коммунизма  и  его  душевности.  Чепурный  был  рад  любому
               человеку-пролетарию, что бы он ни говорил: верно или нет. Ему хорошо было не спать и
   122   123   124   125   126   127   128   129   130   131   132