Page 126 - Чевенгур

небольшие юноши, воспитанные на предрассудках, утомленные сокращением служащие и
прочие сторонники одного сословия. Завидев бредущего Чепурного, сидельцы тихо
поднялись и, не стукая калиткой, медленно скрывались внутрь усадьбы, стараясь глухо
пропасть. На всех воротах почти круглый год оставались нарисованные мелом надмогильные
кресты, ежегодно изображаемые в ночь под крещение: в этом году еще не было сильного
бокового дождя, чтобы смыть меловые кресты. «Надо завтра пройтись тут с мокрой
тряпкой, — отмечал в уме Чепурный, — это же явный позор».
На краю города открылась мощная глубокая степь. Густой жизненный воздух
успокоительно питал затихшие вечерние травы, и лишь в потухающей дали ехал на телеге
какой-то беспокойный человек и пылил в пустоте горизонта. Солнце еще не зашло, но его
можно теперь разглядывать глазами — неутомимый круглый жар; его красной силы должно
хватить на вечный коммунизм и на полное прекращение междоусобной суеты людей,
которая означает смертную необходимость есть, тогда как целое небесное светило помимо
людей работает над ращением пищи. Надо отступиться одному от другого, чтобы заполнить
это междоусобное место, освещенное солнцем, вещью дружбы.
Чепурный безмолвно наблюдал солнце, степь и Чевенгур и чутко ощущал волнение
близкого коммунизма. Он боялся своего поднимавшегося настроения, которое густой силой
закупоривает головную мысль и делает трудным внутреннее переживание. Прокофия сейчас
находить долго, а он бы мог сформулировать, и стало бы внятно на душе.
— Что такое мне трудно, это же коммунизм настает! — в темноте своего волнения тихо
отыскивал Чепурный.
Солнце ушло и отпустило из воздуха влагу для трав. Природа стала синей и покойной,
очистившись от солнечной шумной работы для общего товарищества утомившейся жизни.
Сломленный ногою Чепурного стебель положил свою умирающую голову на лиственное
плечо живого соседа; Чепурный отставил ногу и принюхался — из глуши степных далеких
мест пахло грустью расстояния и тоской отсутствия человека.
От последних плетней Чевенгура начинался бурьян, сплошной гущей уходивший в
залежи неземлеустроенной степи; его ногам было уютно в теплоте пыльных лопухов,
по-братски росших среди прочих самовольных трав. Бурьян обложил весь Чевенгур тесной
защитой от притаившихся пространств, в которых Чепурный чувствовал залегшее
бесчеловечие. Если б не бурьян, не братские терпеливые травы, похожие на несчастных
людей, степь была бы неприемлемой; но ветер несет по бурьяну семя его размножения, а
человек с давлением в сердце идет по траве к коммунизму. Чепурный хотел уходить
отдыхать от своих чувств, но подождал человека, который шел издали в Чевенгур по пояс в
бурьяне. Сразу видно было, что это идет не остаток сволочи, а угнетенный: он брел в
Чевенгур как на врага, не веря в ночлег и бурча на ходу. Шаг странника был неровен, ноги от
усталости всей жизни расползались врозь, а Чепурный думал: вот идет товарищ, обожду и
обнимусь с ним от грусти — мне ведь жутко быть одному в сочельник коммунизма!
Чепурный пощупал лопух — он тоже хочет коммунизма: весь бурьян есть дружба
живущих растений. Зато цветы и палисадники и еще клумбочки, те — явно сволочная
рассада, их надо не забыть выкосить и затоптать навеки в Чевенгуре: пусть на улицах растет
отпущенная трава, которая наравне с пролетариатом терпит и жару жизни, и смерть снегов.
Невдалеке бурьян погнулся и кротко прошуршал, словно от движения постороннего тела.
— Я вас люблю, Клавдюша, и хочу вас есть, а вы все слишком отвлеченны! —
мучительно сказал голос Прокофия, не ожидая ухода Чепурного.
Чепурный услышал, но не огорчился: вот же идет человек, у него тоже нет Клавдюши!
Человек был уже близко, с черной бородой и преданными чему-то глазами. Он ступал
сквозь чащи бурьяна горячими, пыльными сапогами, из которых должен был выходить запах
пота.
Чепурный жалобно прислонился к плетню; он испуганно видел, что человек с черной
бородой ему очень мил и дорог — не появись он сейчас, Чепурный бы заплакал от горя в
пустом и постном Чевенгуре; он втайне не верил, что Клавдюша может ходить на двор и