Page 132 - Чевенгур

мести хвостом пыль на полу.
— Ты, должно быть, бедняцкая, а не буржуйская собака! — полюбил Жучка
Чепурный. — Ты сроду крупчатки не ела — теперь живи в Чевенгуре.
На дворе закричали еще два петуха. «Значит, три птицы у нас есть, — подсчитал
Чепурный, — и одна голова скотины».
Выйдя из горницы дома, Чепурный сразу озяб на воздухе и увидел другой Чевенгур:
открытый прохладный город, освещенный серым светом еще далекого солнца; в его домах
было жить не страшно, а по его улицам можно ходить, потому что травы росли по-прежнему
и тропинки лежали в целости. Свет утра расцветал в пространстве и разъедал вянущие
ветхие тучи.
— Значит, солнце будет нашим! — И Чепурный жадно показал на восток.
Две безымянные птицы низко пронеслись над Японцем и сели на забор, потряхивая
хвостиками.
— И вы с нами?! — приветствовал птиц Чепурный и бросил им из кармана горсть сора
и табака: — Кушайте, пожалуйста!
Чепурный теперь уже хотел спать и ничего не стыдился. Он шел к кирпичному общему
дому, где лежали десять товарищей, но его встретили четыре воробья и перелетели из-за
предрассудка осторожности на плетень.
— На вас я надеялся! — сказал воробьям Чепурный. — Вы наша кровная птица, только
бояться теперь ничего не следует — буржуев нету: живите, пожалуйста!
В кирпичном доме горел огонь: двое спали, а восьмеро лежали и молча глядели в
высоту над собой; лица их были унылы и закрыты темной задумчивостью.
— Чего ж вы не спите? — спросил восьмерых Чепурный. — Завтра у нас первый
день, — уже солнце встало, птицы к нам летят, а вы лежите от испуга зря…
Чепурный лег на солому, подкутал под себя шинель и смолк в теплоте и забвении. За
окном уже подымалась роса навстречу обнаженному солнцу, не изменившему чевенгурским
большевикам и восходящему над ними. Не спавший всю ночь Пиюся встал с отдохнувшим
сердцем и усердно помылся и почистился ради первого дня коммунизма. Лампа горела
желтым загробным светом, Пиюся с удовольствием уничтожения потушил ее и вспомнил,
что Чевенгур никто не сторожит — капиталисты могут явочно вселиться, и опять придется
жечь круглую ночь лампу, чтобы полубуржуи знали, что коммунисты сидят вооруженные и
без сна. Пиюся залез на крышу и присел к железу от яростного света кипящей против солнца
росы; тогда Пиюся посмотрел и на солнце — глазами гордости и сочувствующей
собственности.
— Дави, чтоб из камней теперь росло, — с глухим возбуждением прошептал Пиюся:
для крика у него не хватило слов
— он не доверял своим знаниям. — Дави! — еще раз радостно сжал свои кулаки Пиюся
— в помощь давлению солнечного света в глину, в камни и в Чевенгур.
Но и без Пиюси солнце упиралось в землю сухо и твердо — и земля первая, в слабости
изнеможения, потекла соком трав, сыростью суглинков и заволновалась всею волосистой
расширенной степью, а солнце только накалялось и каменело от напряженного сухого
терпения.
У Пиюси от едкости солнца зачесались десны под зубами: «Раньше оно так никогда не
всходило, — сравнил в свою пользу Пиюся, — у меня сейчас смелость корябается в спине,
как от духовой музыки».
Пиюся глянул в остальную даль — куда пойдет солнце: не помешает ли что-нибудь его
ходу — и сделал шаг назад от оскорбления: вблизи околицы Чевенгура стояли табором
вчерашние полубуржуи; у них горели костры, паслись козы, и бабы в дождевых лунках
стирали белье. Сами же полубуржуи и сокращенные чего-то копались, вероятно — рыли
землянки, а трое приказчиков из нижнего белья и простынь приспосабливали палатку,
работая голыми на свежем воздухе — лишь бы сделать жилье и имущество.
Пиюся сразу обратил внимание — откуда у полубуржуев столько мануфактурного