Page 143 - Чевенгур

выбросил изо рта, забыв вкус пищи: по заросшему чевенгурскому тракту мягко зашелестела
повозка и голос Пиюси командовал лошадью, а голос Прошки пел песню:
Шумит волна на озере, Лежит рыбак на дне, И ходит слабым шагом Сирота во сне…
Кеша добежал до фаэтона Прокофия и увидел, что они с Пиюсей ехали порожние —
без всякого пролетариата.
Чепурный сейчас же поднял на ноги всех задремавших большевиков, чтобы
торжественно встретить явившийся пролетариат и организовать митинг, но Прокофий сказал
ему, что пролетариат утомился и лег спать до рассвета на степном кургане с подветренной
стороны.
— Что он, с оркестром сюда идет и со своим вождем или так?
— спросил Чепурный.
— Завтра, товарищ Чепурный, ты сам его кругом увидишь, — сообщил Прокофий, — а
меня не беспокой: мы с Пашкой Пиюсей верст тыщу проехали — степное море видали и ели
белугу… Я тебе потом все доложу и сформулирую.
— Так ты, Прош, спи, а я к пролетариату схожу, — с робостью сказал Чепурный.
Но Прокофий не согласился.
— Не трожь его, он и так мученый… Скоро солнце взойдет, и он сойдет с кургана в
Чевенгур…
Всю остальную ночь Чепурный просидел в бессонном ожидании — он потушил лампу,
чтобы не волновать спавших на кургане расходом ихнего керосина, и вынул знамя
Чевревкома из чулана. Кроме того, Чепурный вычистил звезду на своем головном уборе и
пустил в ход давно остановившиеся бесхозяйственные стенные часы. Вполне
приготовившись, Чепурный положил голову на руки и стал не думать, чтобы скорее прошло
ночное время. И время прошло скоро, потому что время — это ум, а не чувство, и потому что
Чепурный ничего не думал в уме. Солома, на которой спали чевенгурцы, слегка увлажнилась
от прохладной росы — это распускалось утро. Тогда Чепурный взял в руку знамя и пошел на
тот край Чевенгура, против которого был курган, где спал пеший пролетариат.
Часа два стоял Чепурный со знаменем у плетня, ожидая рассвета и пробуждения
пролетариата; он видел, как свет солнца разъедал туманную мглу над землей, как осветился
голый курган, обдутый ветрами, обмытый водами, с обнаженной скучной почвой,
— и вспоминал забытое зрелище, похожее на этот бедный курган, изглоданный
природой за то, что он выдавался на равнине. На склоне кургана лежал народ и грел кости на
первом солнце, и люди были подобны черным ветхим костям из рассыпавшегося скелета
чьей-то огромной и погибшей жизни. Иные пролетарии сидели, иные лежали и прижимали к
себе своих родственников или соседей, чтобы скорее согреться. Худой старик стоял в одних
штанах и царапал себе ребра, а подросток сидел под его ногами и неподвижно наблюдал
Чевенгур, не веря, что там приготовлен ему дом для ночлега навсегда. Два коричневых
человека, лежа, искали друг у друга в голове, подобно женщинам, но они не смотрели в
волоса, а ловили вшей на ощупь. Ни один пролетарий почему-то не спешил в Чевенгур,
наверное, не зная, что здесь им приготовлен коммунизм, покой и общее имущество.
Половина людей была одета лишь до середины тела, а другая половина имела одно верхнее
сплошное платье в виде шинели либо рядна, а под шинелью и рядном было одно сухое
обжитое тело, притерпевшееся к погоде, странствию и к любой нужде.
Равнодушно обитал пролетариат на том чевенгурском кургане и не обращал своих глаз
на человека, который одиноко стоял на краю города со знаменем братства в руках. Над
пустынной бесприютностью степи всходило вчерашнее утомленное солнце, и свет его был
пуст, словно над чужой забвенной страной, где нет никого, кроме брошенных людей на
кургане, жмущихся друг к другу не от любви и родственности, а из-за недостатка одежды. Не
ожидая ни помощи, ни дружбы, заранее чувствуя мученье в неизвестном городе, пролетариат
на кургане не вставал на ноги, а еле шевелился ослабевшими силами. Редкие дети,
облокотившись на спящих, сидели среди пролетариата, как зрелые люди, — они одни
думали, когда взрослые спали и болели. Старик перестал чесать ребра и снова лег на