Page 154 - Чевенгур

товарищи — не слишком далеко, чтобы не забыть друг друга, не слишком близко, чтобы не
слиться в одно и не потерять своей разницы и взаимного напрасного увлечения.
На обратном пути из губернского города Пашинцева настиг Копенкин, и они прибыли
в Чевенгур рядом на конях.
Копенкин погружался в Чевенгур, как в сон, чувствуя его тихий коммунизм теплым
покоем по всему телу, но не как личную высшую идею, уединенную в маленьком тревожном
месте груди. Поэтому Копенкин хотел полной проверки коммунизма, чтобы он сразу
возбудил в нем увлечение, поскольку его любила Роза Люксембург, а Копенкин уважает
Розу.
— Товарищ Люксембург — это женщина! — объяснял Копенкин Пашинцеву. — Тут
же люди живут раскинувшись, навзничь, через пузо у них нитки натянуты, у иного в ухе
серьга, — я думаю, для товарища Люксембург это неприлично, она бы здесь засовестилась и
усомнилась, вроде меня. А ты?
Пашинцев Чевенгура нисколько не проверял — он уже знал всю его причину.
— Чего ей срамиться, — сказал он, — она тоже была баба с револьвером. Тут просто
ревзаповедник, какой был у меня, и ты его там видел, когда ночевал.
Копенкин вспомнил хутор Пашинцева, молчаливую босоту, ночевавшую в господском
доме, и своего друга-товарища Александра Дванова, искавшего вместе с Копенкиным
коммунизм среди простого и лучшего народа.
— У тебя был один приют заблудившемуся в эксплуатации человеку, — коммунизма у
тебя не происходило. А тут он вырос от запустения — ходил кругом народ без жизни,
пришел сюда и живет без движения.
Пашинцеву это было все равно: в Чевенгуре ему нравилось, он здесь жил для
накопления сил и сбора отряда, чтобы грянуть впоследствии на свой ревзаповедник и отнять
революцию у командированных туда всеобщих организаторов. Всего больше Пашинцев
лежал на воздухе, вздыхал и слушал редкие звуки из забытой чевенгурской степи.
Копенкин ходил по Чевенгуру один и проводил время в рассмотрении пролетариев и
прочих, чтобы узнать — дорога ли им хоть отчасти Роза Люксембург, но они про нее совсем
не слышали, словно Роза умерла напрасно и не для них.
Пролетарии и прочие, прибыв в Чевенгур, быстро доели пищевые остатки буржуазии и
при Копенкине уже питались одной растительной добычей в степи. В отсутствие Чепурного
Прокофий организовал в Чевенгуре субботний труд, предписав всему пролетариату
пересоставить город и его сады; но прочие двигали дома и носили сады не ради труда, а для
оплаты покоя и ночлега в Чевенгуре и с тем, чтобы откупиться от власти и от Прошки.
Чепурный, возвратившись из губернии, оставил распоряжение Прокофия на усмотрение
пролетариата, надеясь, что пролетариат в заключение своих работ разберет дома, как следы
своего угнетения, на ненужные части и будет жить в мире без всякого прикрытия, согревая
друг друга лишь своим живым телом. Кроме того — неизвестно, настанет ли зима при
коммунизме или всегда будет летнее тепло, поскольку солнце взошло в первый же день
коммунизма и вся природа поэтому на стороне Чевенгура.
Шло чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни, но Чепурный
вместе с пролетариатом и прочими остановился среди лета, среди времени и всех
волнующихся стихий и жил в покое своей радости, справедливо ожидая, что окончательное
счастье жизни вырабатывается в никем отныне не тревожимом пролетариате. Это счастье
жизни уже есть на свете, только оно скрыто внутри прочих людей, но и находясь внутри —
оно все же вещество, и факт, и необходимость.
Один Копенкин ходил по Чевенгуру без счастья и без покойной надежды. Он бы давно
нарушил чевенгурский порядок вооруженной рукой, если бы не ожидал Александра Дванова
для оценки всего Чевенгура в целом. Но чем дальше уходило время терпения, тем больше
трогал одинокое чувство Копенкина чевенгурский класс. Иногда Копенкину казалось, что
чевенгурским пролетариям хуже, чем ему, но они все-таки смирнее его, быть может, потому,
что втайне сильнее; у Копенкина было утешение в Розе Люксембург, а у пришлых