Page 157 - Чевенгур

ничего не подают, они и воруют… Мне так скучно с тобой, лучше б ты заблудилась.
Мать поглядела на уже забывшегося ребенка и пожалела его.
— Если тебе, милый ты мой, жить на свете не суждено, — шептала она, — то лучше
умри во сне, только не надо мучиться, я не хочу, чтоб ты страдал, я хочу, чтоб тебе было
всегда прохладно и легко…
Мальчик сначала забылся в прохладе покойного сна, а потом сразу вскрикнул, открыл
глаза и увидел, что мать вынимает его за голову из сумки, где ему было тепло среди мягкого
хлеба, и раздает отваливающимися кусками его слабое тело, обросшее шерстью от пота и
болезни, голым бабам-нищенкам.
— Мать, — говорит он матери, — ты дура-побирушка, кто ж тебя будет кормить на
старости лет? Я и так худой, а ты меня другим подаешь!
Но мать не слышит его, она смотрит ему в глаза, уже похожие на речные мертвые
камешки, и сама кричит таким заунывным голосом, что он делается равнодушным, забыв,
что мальчик уже меньше мучается.
— Я лечила его, я берегла его, я не виновата, — говорила мать, чтоб уберечь себя от
будущих годов тоски.
Чепурный и Копенкин пришли первыми из чевенгурских людей.
— Ты чего? — спросил нищенку Чепурный.
— Я хочу, чтоб он еще пожил одну минуту, — сказала мать.
Копенкин наклонился и пощупал мальчика — он любил мертвых, потому что и Роза
Люксембург была среди них.
— Зачем тебе минута? — произнес Копенкин. — Она пройдет, и он снова помрет, а ты
опять завоешь.
— Нет, — пообещала мать. — Я тогда плакать не буду — я не поспела запомнить его,
какой он был живой.
— Это можно, — сказал Чепурный. — Я же сам долго болел и вышел фельдшером из
капиталистической бойни.
— Да ведь он кончился, чего ты его беспокоишь? — спросил Копенкин.
— Ну и что ж такое, скажи пожалуйста? — с суровой надежностью сказал
Чепурный. — Одну минуту пожить сумеет, раз матери хочется: жил-жил, а теперь забыл!
Если б он уже заледенел либо его черви тронули, а то лежит горячий ребенок — он еще
внутри весь живой, только снаружи помер.
Пока Чепурный помогал мальчику пожить еще одну минуту, Копенкин догадался, что в
Чевенгуре нет никакого коммунизма — женщина только что принесла ребенка, а он умер.
— Брось копаться, больше его не организуешь, — указывал Копенкин Чепурному. —
Раз сердце не чуется, значит, человек скрылся.
Чепурный, однако, не оставлял своих фельдшерских занятий, он ласкал мальчику
грудь, трогал горло под ушами, всасывал в себя воздух изо рта ребенка и ожидал жизни
скончавшегося.
— При чем тут сердце, — говорил Чепурный в забвении своего усердия и медицинской
веры, — при чем тут сердце, скажи ты мне, пожалуйста? Душа же в горле, я ж тебе то
доказывал!
— Пускай она в горле, — согласился Копенкин, — она идея и жизнь не стережет, она
ее тратит; а ты живешь в Чевенгуре, ничего не трудишься и от этого говоришь, что сердце ни
при чем: сердце всему человеку батрак, оно — рабочий человек, а вы все эксплуататоры, и у
вас нету коммунизма!..
Мать принесла горячей воды на помощь лечению Чепурного.
— Ты не мучайся, — сказал ей Чепурный. — За него теперь будет мучиться весь
Чевенгур, ты только маленькой частью будешь горевать…
— Когда ж он вздохнет-то? — слушала мать.
Чепурный поднял ребенка на руки, прижал его к себе и поставил между своих коленей,
чтобы он находился на ногах, как жил.